Виктор Ассаул - Бурые Маслянистые Пятна

– А где это?

– В шестом квартале, в шестом квартале, – ответил напарник Була, настойчиво выталкивая Муута из квартиры. – Он в тамошнем Университете приват-доцентом служит.

– А этот, внизу, не знает?

– Кто?

– Который сидит.

– Просперо? Нет, Просперо не знает.

– А он не псих, этот Просперо?

– Нет. Ты его не бойся. Хотя лучше его обойди стороной, лучше его не трогать. Понял? Ну, счастливо. Ты уж извини. И вот еще, – он засунул Мууту в карман куртки какой-то листок. – Прочитай, если время будет.

Огорченный и растерянный Муут вновь оказался на улице.

Мрачные развалины Технического Университета находились в опасной близости от Трущоб, почти в самом центре шестого квартала, когда-то цветущего и плотно заселенного, а теперь всеми забытого. Лишь старьевщики появлялись здесь время от времени, да и то только днем, а вечером, когда над землей сгущались сумерки и груды обгорелого кирпича становились похожими на исполинских животных, когда из засыпанных подвалов доносились непонятные, бередящие душу звуки, пустынные улицы производили весьма унылое впечатление.

Тем не менее, нередко вечерами с разных концов Городища, даже с окраин, тянулись сюда одинокие люди. Превозмогая страх, спотыкаясь на неровной дороге, шли они на тусклый огонек, видный издалека. Здесь, в одной из чудом уцелевших университетских аудиторий собирались они, чтобы послушать чудаковатого приват-доцента Царкуса. Не то чтобы Клуб любителей или там Курсы повышения, а так, неизвестно что. Публика была разношерстная – дилетанты от искусства, псевдофилософы без диплома, люди с темным прошлым, а также люди, с которыми лучше не встречаться. Но лекции-проповеди Царкуса всегда проходили в теплой доверительной обстановке. Из первых рядов задавали дурацкие вопросы, над последними кружились легкие клубы дыма – здесь курили марихуану, и перед всей этой аудиторией бодро расхаживал взад-вперед сухой старичок лет семидесяти и говорил на самые разные темы. Поговаривали, что старина Царкус уже давно свихнулся, но совсем недавно он стал популярен в клерикальных кругах благодаря брошюре "Философские проблемы непорочного зачатия" и среди эстетов считалось хорошим вкусом время от времени захаживать сюда и слушать, о чем плетет этот старик, тем более, что язык у него и в самом деле был подвешен неплохо. Он мог часами распространяться о мнемонизации предчувствий и о тяжелом наследии Восьмой реформации, о материалистическом взгляде на последние достижения в области спиритизма и о новой любви, так что аудитория, затаив дыхание, старалась законспектировать каждое слово, а бухие ребята из последних рядов открывали рты от удивления.

Когда Муут добрался до Университета, был уже поздний вечер. Лекция кончилась, все разошлись по домам, но Мууту повезло – Царкус был еще в аудитории. Энергично размахивая руками и брызгая слюной, он что-то объяснял застенчивому вислоухому человеку. Муут подошел к ним. Судя по всему, речь шла о детской преступности.

– Так вот, друг мой, я вам говорю, что все это заложено в нас с детства. Неважно, кто твой отец – референт Магистра или простой стрелочник Государственной Монорельсовой дороги – тут вислоухий почему-то покраснел – это не имеет никакого значения, важно то, что дурное начало заложено в каждом, да -да, в каждом. И здесь важно дать импульс, проще говоря – толчок в противоположном направлении, в направлении добра и любви к ближнему. А вы посмотрите, что у нас делается? Пичкают детей, бог знает чем – например, этими ужасными комиксами о Жар -птице. Я уже не говорю про Чудо -Восьмикрыла – от таких вещей у взрослых-то мороз по коже идет. Да что говорить… – приват-доцент безнадежно махнул рукой.

Муут понял, что сейчас самое время воспользоваться паузой.

– Простите, вы не скажете, где можно найти приват -доцента Царкуса?

– Я Царкус, – старик удивленно обернулся, словно не в силах был поверить, что в Городище осталось еще существо, которому не знаком столь выдающийся подвижник Идеи.

Царкус вежливо попрощался с вислоухим и проводил его до дверей.

– Я к вам вот по какому делу, – сказал Муут. – Мне нужно найти поставщиков.

Царкус подошел к столу, уселся на него и, вытащив из кармашка пенсне, принялся тщательно протирать стекла, с интересом разглядывая Муута.

– Видите ли, я из Объединенной Лиги.

Царкус спрыгнул со стола, подошел к двери и прикрыл ее поплотнее.

– Да, молодой человек. Боюсь, я мало, чем смогу вам помочь… Лет десять -пятнадцать назад, конечно, да что там говорить, пять лет назад еще можно было бы, а сейчас я совершенно отошел от этих дел. Годы, знаете, не те. Хлопотно это, слишком хлопотно. Что бы вам посоветовать…

Заложив руки за спину, Царкус, не торопясь, расхаживал по аудитории. Где-то под потолком эхо звонко вторило каждому его шагу.

– Может быть, Бвана-Тэ? – размышлял он вслух. – Правда, рискованно… Впрочем, попробуйте. Знаете, где Заброшенные рудники?

– Боюсь, что нет…

– Как бы вам объяснить. Доберетесь до северной окраины – сразу за Пустырем идет Кривая дорога. Пойдете по этой дороге – будет лес. В лес идти не надо – сверните направо. Пройдете два часа – будет река. Не знаю, сохранился ли мост – в общем, вам на ту сторону. Пойдете полем. Долго идти, около дня. Потом начнутся холмы. Один холм похож на медведя – на холме стоит Старая Мельница. Там живет отшельник. Зовут его Бвана-Тэ. Может, он знает. Раньше знал.

– Спасибо. Спасибо большое, – Муут обрадовался, появилась хоть какая-то нить.

– Да не за что, – ответил Царкус и печально покачал головой. – Ой, не за что…

Муут выбрался на свежий воздух и вдруг вспомнил, что поставщик что-то засунул ему в карман. Может быть, деньги! Он вытащил бумагу и прочитал:

– Любовь – интимное и глубокое чувство, устремленность на другую личность, человеческую общность или идею. Любовь необходимо включает в себя порыв и волю к постоянству, оформляющиеся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку "непредсказуемое" выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть. Важность и сложность явления любви определяются тем, что в нем, как в фокусе, пересекались противоположности биологического и духовного, личного и социального, интимного и общезначимого".

Интересно, подумал Муут и пошел к окраине.

Некогда важный торговый центр, Городище давно утратило свое значение, а после непонятной отмены Ежегодной Аграрной Ярмарки, внешние связи окончательно заглохли. Чему в большой степени способствовало то, что Городище располагалось в естественной котловине, окруженной со всех сторон высокими буграми. Хотя значительные трудности жителям доставляли стихийные бедствия – самый небольшой дождь вызывал затопления, а грозы, которые в этих местах нередки, приводили к наводнениям – горожане жили веселой и беспечной жизнью.

Но однажды в прекрасный солнечный день спокойствие Городища было нарушено. Над котловиной появились чужие самолеты, впрочем, может быть и не чужие, и принялись жестоко и методично бомбить Городище. Так появились первые развалины. вскоре налеты стали регулярными, и среди населения поползли слухи о начавшейся якобы Компании за восстановление справедливости. Впрочем, эти вымыслы официально так и не были подтверждены. Газеты призывали население к спокойствию и демонстрации гражданского мужества в тяжелый час испытаний. О начале каких -либо военных действий не сообщалось. Горожане быстро привыкли к бомбежкам и стали относиться к ним, как и к наводнениям, с пониманием неизбежности.

Треть Городища уже лежала в развалинах, когда во время очередного налета с неба вместо бомб посыпались листовки. В них горожан призывали прекратить бесполезное сопротивление, обезвреживать организации каких-то "незаконных формирований", хватать главарей и ждать помощи.

При выполнение этих требований с Городищем заключалось перемирие, горожанам сохранялась жизнь и частичная свобода передвижений, в противном случае Городище объявлялось открытой зоной, приговаривалось к разграблению и безусловному уничтожению. Подпись под воззванием была неразборчива.

Неожиданно бомбежки прекратились и больше не возобновлялись. В газетах, которые продолжали регулярно выходить, опять не появилось никаких официальных разъяснений. Жизнь в Городище стала приходить в норму, и горожане с удивлением и невольным недоверием рассматривали руины, сетуя на то, что при бомбежках почти не пострадали Трущобы – этот позор Городища. Тревоги и волнения постепенно забылись и жизнь вновь стала казаться прекрасной.

Прошел месяц и в Городище загорелся первый дом. Причину воспламенения установить не удалось, но с тех пор редкий день обходился без пожара, они становились все более впечатляющими и грандиозными.

… Вновь и вновь пытался Просперо понять внутреннюю логику всех этих событий, но она ускользала от него, как кошмарное утреннее сновидение. Жизнь Городища и в самом деле казалась ему кошмаром, а развитие событий абсурдным. Все было слишком глупо и бессмысленно… Просперо твердил себе, что для любого непонятного на первый взгляд факта должно существовать простое и разумное объяснение, но найти его не мог.