Владимир Романовский - Польское Наследство

— Откуда ты родом, Стефан? — спросила она, шагая степенно, опираясь на его руку.

Он хотел было ответить — и не смог. Ощущение ее руки возле его локтя привело его в замешательство. Прикусив язык, чтобы не сказать глупость, Стефан попробовал успокоиться, а только ничего у него не вышло. Тогда Сорсьер убрала руку и спрятала ее под меховой фишу. Стефан обиделся и растерялся.

— Так откуда же?

— Из Саксонии.

Она улыбнулась.

— Ну, как знаешь.

— Что ты имеешь в виду? — сердито спросил он. — Что «как знаешь»?

— Я понимаю — у тебя есть причины скрывать свое имя. Как у меня, например. Ну а страну-то зачем?

Он засмущался, а затем и разозлился, решив, что ничего интересного теперь не будет.

— Родился я в Гнезно, — сердито сказал он.

Она внимательно на него посмотрела.

— Да, похоже.

И снова положила руку ему возле локтя, не замедляя при этом шага.

— А ты? — спросил он, снова теряясь.

— Расскажу потом как-нибудь.

У Стефана защекотало одновременно в животе и в икрах. «Потом как-нибудь» означало, что Сорсьер намерена поддерживать с ним отношения. То есть, согласна стать его любовницей.

— Мне здесь одиноко, — сказала она. — Прислуга надоела, спутница раздражает — мы с нею больше двадцати лет знакомы. Будешь время от времени заходить, говорить чего-нибудь, рассказывать, вот и развлечение — и мне, и тебе. А то такие вечеринки, как давеча в пале, я не очень люблю. Да и пахнет в пале отвратительно.

Совершенно сбитый с толку, Стефан молчал, а Сорсьер улыбалась. Так они прошли еще два квартала — и вот, пожалуйста, вопреки ожиданиям Стефана, вот она — Рю Ша Бланк. Стефан ничего не сказал. И Сорсьер ничего не сказала. Очевидно, обращать чье-то внимание на доказательства своей правоты было ниже ее достоинства, ибо она была всегда права.

— Зайди со мной, если хочешь, — предложила она непринужденным тоном, стуча в дверь выполненным под подкову молотком.

— Хочу, — глупо сказал Стефан и покраснел.

Дверь отворила сонная служанка, похожая на тумбу.

— Здравствуй, болярыня, — сказала она по-славянски, хриплым голосом, искусственно радуясь возвращению хозяйки.

— Пошла вон, — без злобы, по-деловому, откликнулась Сорсьер.

Знаков Стефану она никаких не подавала, а только понял Стефан, что нужно ему за нею следовать. Они пересекли вестибулум и оказались в одном из помещений — сундуки какие-то, подслеповатое окно, шезы. Кладовая, что ли? Сорсьер открыла дверь и на этот раз кивнула Стефану, развевая его сомнения. За дверью оказалась спальня с широким ложем, покрытым парчой. Пахло кошками.

— Кис-кис, — позвала Сорсьер, но никто на ее зов не откликнулся. — Ну и леший с тобой, — добавила она по-славянски. Перейдя неожиданно на саксонский, объяснила, — Редкая мерзость, этот наш кот. Но надо отдать ему должное — мышей нет, всех распугал. Прямо не кот, а Базиль Болгаросокрушитель.

Неподалеку от ложа оказалась еще одна дверь.

— Посиди здесь, я сейчас, — велела Сорсьер, указывая Стефану на шез — и скрылась за дверью.

От нечего делать Стефан стал разглядывать потолок и стены — грубой отделки. Все функционально и уныло. И то сказать — дерево. Побывав в детстве в Риме, Стефан хорошо помнил красивые линии, орнаменты, изящество каменных построек. На севере холодно, строить из камня не с руки. Ходили слухи о новгородском умельце, с благоволения правителя изгиляющемся с большим размахом, лихо сооружающем деревянные конструкции по всем правилам античной архитектуры — что ни вход, то портик, что ни сход стены с потолком, то карниз, фриз, и архитрав, но верилось во все это плохо. Нет, так красиво, как в Риме, на севере не построишь, да и секреты древние утеряны — особая известка, то, се — а тут так и будут стоять деревянные мезоны, и прогнивать от влаги, каждое утро поднимающейся с реки, и каждый второй день моросящей с неба.

— Зайди, — сказала, высунувшись в дверь, Сорсьер.

Стефан, чуть поколебавшись, шагнул внутрь — оказалось — умывальной комнаты. Высокий потолок, и окна под самым потолком — чтобы с улицы никто не заглянул. А Сорсьер в одной лишь длинной рубахе до полу, босая. Кругом какие-то массивные предметы из дерева, несколько ховлебенков. В огромной печи горел огонь, в помещении было тепло, приятно. Над огнем помещалось на металлических брусьях нечто вроде гигантского котелка — или небольшого котла — странной формы. Огонь, очевидно, развели здесь заранее — от котла шел пар. Четыре прямоугольных ящика из толстых досок, что-то среднее между уменьшенной копией кнорра (богатые дети играют, катаются вдоль берега) и кормушки для скота, стояли рядышком.

«Лохань», вспомнил Стефан, славянский вариант греческого «лакане».

— Возьми вон тот бочонок, — велела Сорсьер. — И неси его сюда.

— Зачем? — удивился Стефан.

— Увидишь.

Пожав плечами, он подволок массивный бочонок к лоханям.

— Лей половину в крайнюю.

Немного подумав, Стефан приподнял бочонок и отлил из него половину — холодная вода.

— Теперь вот в эту, — Сорсьер указала на лохань, стоящую рядом.

— Мы белье будем вместе стирать? — осведомился Стефан. — Ты — прачка?

Сорсьер засмеялась — звонко, мелодично, искренне. Стефан тоже хохотнул.

— Лей, не бойся.

Следующий приказ Сорсьер озадачил Стефана.

— Подкати лохань к печи.

Порассматривав лохань, он обнаружил, что стоит она на небольшой но прочной скринде — как уменьшенная копия скринд, на которых купцы и вояки тащат кнеррир от одной реки к другой.

— Берись вон за тот рычаг. Возле котла. Правильно. Наклоняй котел, но только осторожно, не ошпарься.

Потянув рычаг, Стефан увидел, как котел наклоняется.

— Осторожнее!

Кипяток хлынул в лохань.

— Хватит! Стой!

Стефан выпустил рычаг. Качнувшись, котел встал на место.

— Откати лохань, подкати вторую.

Теперь в обеих лоханях была теплая вода.

Сорсьер вручила Стефану глиняную кружку, до краев наполненную какой-то подозрительной слизью.

— Что это?

— Галльский бальзам. Здесь, на его родине, его почему-то забыли. Разденься, сядь в лохань, затем встань, и потри бальзамом те места, от которых больше всего пахнет.

Притирания какие-то, подумал Стефан. Но, будучи в душе авантюристом, поставил кружку на ховлебенк, расстегнул пряжку капа, развязал сентур. Тем временем сама Сорсьер, не снимая рубашки, села в лохань. Встала — мокрая — и стала себя тереть слизью через рубашку. Стефан стянул боты, развязал онучи, скинул дублет, стянул рубаху через голову, и остался совершенно голым. Сорсьер посмотрела на него искоса.

— Ишь ты, Аполлон, — сказала она. — Лезь в лохань.

Шведы и датчане моются в бочках. Восточные славяне — то в бочках, то в лоханях. Стало быть, я имею дело с восточной славянкой, подумал Стефан. Забавно. Без опаски он опустил тело в лохань, встал, и потерся слизью — под мышками, в паху, между ягодицами.

— Садись, — велела ему Сорсьер, и погрузилась в свою лохань.

Некоторое время они сидели в лоханях молча.

— Нравится? — спросила Сорсьер.

— Да, — признался Стефан.

Действительно — приятно. Особенно после четырех недель холодной влаги — в воздухе, в деревьях, в домах, в одежде. Почти горячая вода ласкала кожу, поры благодарно расширились, у Стефана потекло из носа.

— На.

— Что это?

— Тряпка. Чистая. Не сморкайся на пол.

Он высморкался в чистый лоскут.

— Можешь бросить.

Он бросил.

Настоящий саксонец — человек мужественный, ему не пристало нежиться в лохани с теплой водой, будто младенцу. Ну да ведь не обязательно об этом рассказывать кому-то. Случилось с тобою приятное — радуйся да помалкивай. Стефан потянул прочищенной носоглоткой воздух и позволил себе возрадоваться. И искоса посмотрел на Сорсьер. Намокшие волосы ее казались теперь еще тоньше и реже, чем раньше. Надменность куда-то исчезла, и лицо женщины сделалось проще — раскраснелись щеки, серые глаза утратили таинственность и силу. Тонкие бледноватые губы стали обыкновенными губами женщины средних лет. Обозначилась и уточнилась лишняя, возрастная складка под начинающим оплывать подбородком.

— Давно ты в городе этом? — спросила она, обнажая мелковатые, не очень белые зубы.

— Четыре недели.

— Нравится?

— Не так чтобы… Какие-то они здесь…

— Дикие?

— Распущенные.

— А ты во многих городах бывал?

— В Риме был один раз. В Майнце был, в Лейпциге. Вообще-то я хотел бы… посмотреть…

— Ну, ну?

— На богатые города. Знаменитые. Киев, Константинополь. Говорят — красивее Рима.

— Менее запущенные, — объяснила Сорсьер.

— Да. К тому ж я в родстве с киевской знатью.

Этого говорить не следовало, да и какое там родство — отдаленное, семиюродное, через шведов — а через шведов в мире вообще все люди друг другу родственники.