Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

Я знаю, что этот путь — страшен и тяжел. И вызовет отвращение у любого — как вызвал у меня самого, когда эта мысль впервые пришла ко мне. Но другого пути — нет. Я — не вижу. Может быть, кто-то из вас знает другой путь, не такой жестокий. Если он сумеет убедить в том, разумно и логически — я первый с ним соглашусь. И даже готов буду уступить ему свой пост. Я — не диктатор. Мне не нужны почести и власть — а лишь победа коммунизма, пусть даже сам я не увижу. Я считал вас своими товарищами — и спрашиваю сейчас, кто со мной? Или — вы можете избрать сейчас для Партии другого Вождя…

— Беги, герой! — сказал сержант — и больше не попадайся. Быстрее беги — а то, мы сейчас уйдем, тебя деревенские поймают. И сделают с тобой то же, что с комиссаром.

Кинул к ногам Гелия туго завязанный наплечный мешок. И дал пинка под зад.

На опушке леса Гелий заглянул в мешок. Там оказались: краюха хлеба, шмат сала, пара яблок, фляжка с водой, И заветная тетрадь, и карандаши. На самом дне — тот же револьвер с перламутровой ручкой, и патроны к нему — россыпью.

В тетради, после незаконченного ночью письма, появилась новая запись. Чужим почерком.

И ниже:

РАССКАЖИ О НАС ПРАВДУ — КАКИМИ МЫ БЫЛИ.

И рисунок — пятиконечная звезда. С серпом и молотом посреди — вместо привычного плуга и молота. Под ней непонятные буквы — СССР. И цифры 1963–2000.

Это было неправильно. Потому что те, кто убили товарища Итина, и матроса, и всех других — безусловно, должны были иметь мерзкие хари вместо лиц, или вообще, выглядеть как орки из детских сказок; к ним нельзя было относиться иначе, чем с ненавистью и презрением. Настоящему бойцу революции подобает смести их с дороги в светлое будущее — и шагать туда, с верой в торжество коммунизма. Но веры этой не было, как прежде — признавая правду чужую, слабела уверенность в правде своей. И нельзя было солгать самому себе — потеряв эту веру, он больше не был «соколом», готовым за революцию хоть в огонь, хоть на смерть. Он не знал — кто он сейчас.

Кусты рядом зашуршали. Гелий вскинул револьвер. С яростью, и желанием убивать.

— Эй, поэт! — послышался голос — свой я! Не пальни сдуру!

На поляну вылез боец с перевязанной рукой. В полной форме, в сапогах, с винтовкой, и мешком за плечами.

— Отчего ты здесь? — спросил Гелий, не опуская револьвер — товарища Итина убили. Наших — всех. Ты — почему здесь?

— Повезло — сказал боец — как началось, все выскочили, а я замешкался. Два раза в окружение попадал — и знаю, без тылов никак нельзя, оттого и сапоги натянул, и мешок прихватил. И — сразу в канаву залег. Никто не приказывал, куда и что — значит, первым делом надо самому сберечься! Если врага высмотреть не получилось — то в лес, по-тихому. Так и ушел. Геройствовать хорошо — когда после сам живой. В лесу сидел — и смотрел. Видел, как тебя белопогонные — отпустили. Так что — вместе перед ревтрибуналом будем, если что.

— Я… — Гелий запнулся, пытаясь что-то придумать — за меня товарищ Итин попросил.

— И беляки послушали? — хохотнул перевязанный — не бойсь! Мне — по барабану: засланный ты, или как! Только — вместе нам надо! Потому как, выйдем поодиночке — нас сразу, в Особый отдел! А вдвоем, да еще с оружием — надежда есть, что поверят!

Гелий убрал револьвер. Нагнулся, чтобы завязать мешок. Перевязанный подошел, присел рядом.

— Пожрать есть что? — спросил он — у меня лишь картошки чуть, и яблок. Объединим наши запасы — по-коммунистически.

Котлован был огромен.

В нем поместился бы целый городской квартал. Или зимний дворец государя. Или столичный кремль, со всеми башнями.

Еще недавно здесь кипела работа. Тысячи людей, как муравьи, вгрызались в землю, кирками и лопатами, дробили камни, и поднимали наверх, в тачках и бадьях. И котлован рос, на глазах — вширь и вглубь. Чтобы, уже скоро, в дно вонзились сваи, залитые бетоном — исполинский фундамент величественного здания. Прекрасный дворец, какого еще не видел мир — в сто этажей высотой, с рубиновыми звездами на шпилях, и статуями героев на крыше. В залах его мог поместиться миллион человек — для тех же, кому не хватило места, вокруг должна быть разбита ровная площадь, с фонтанами и скамьями. В высоте, между двумя самыми высокими шпилями, с заката до рассвета будет гореть огонь — яркий электрический свет, подобно заботливому глазу, смотрящему на страну. Проект, много раз печатаный в газетах, видели все. Оттого рабочие приходили сюда, после смены в своих цехах — и, разбившись на бригады и разобрав инструмент, спускались в котлован. Это считалось за честь — чтобы после гордиться временем, отданным великой стройке. Добровольно и бесплатно — работая на себя, не на кого-то.

Когда было трудно рубить мерзлую землю, рабочие смотрели ввысь — представляя, как вознесутся в небо белые шпили над башнями, со звездами и светом. Как на балкон под самыми звездами выйдет Вождь, Любимый и Родной. Вскинет вверх руку — своим знаменитым жестом. И все на площади внизу замолкнут — слушая его Слово.

Теперь котлован стоял пустой. И постепенно осыпался. А на дне уже собиралась вода. Чтобы заполнить до краев, остаться здесь озером — в память о той великой и неоконченной стройке.

И лишь очень немногие верили, что когда-нибудь дворец будет построен.

Каменные стены, электрический свет. Железная дверь, окон нет. В комнате двое. Один сидит — профиль на белой стене, как портрет. Второй ходит, из угла в угол, заложив руки за спину. Оглядывается на первого.

— Когда же будет суд? — резко спрашивает тот, кто сидит.

— Когда надо. По целесообразности и политическому моменту. Так, кажется говорили вы — совсем недавно?

— Тогда — зачем вы здесь?

— Ну, все же вы — один из величайших экспонатов истории нашего века. Понравится это нашим потомкам, или нет — но будет неразумно пускать столь редкий объект в распыл, предварительно не изучив его под микроскопом и не наколов на булавку. Подходит вам такое объяснение?

— Говно. Иуда. Пгедатель.

— Поберегите энергию, Вождь. Однако же, мне действительно интересно ваше мнение… в свете последних сложившихся обстоятельств. Исторический опыт, так сказать, в копилку знаний человечества. Да — вашей речи на суде не будет. Поскольку — никому это не нужно. Вам дозволят — лишь молча выслушать приговор. Или вообще — завтра просто выведут во двор, и — «целься, пли!». Но это уже — как Реввоенсовет решит. Так что я — последняя аудитория, которой вы можете что-то изложить. Если вы упорствуете — что ж, очень жаль. Мне уйти?

— Зачем это нужно — лично вам?

— Для моей будущей книги, хотя бы. «Краткая история Партии», не все же вам одному — программные труды писать. Когда-то я — был вашим учеником.

— Плохим учеником. Очень плохим. Вы так и не научились диалектике.

— Ну, слово «диалектика» очень долго будет ругательным — В ЭТОЙ РЕАЛЬНОСТИ. Пока не забудется мясорубка, которую вы устроили. Где никто не был уверен, что завтра не окажется в оппозиции, а значит, во врагах народа! А послезавтра его реабилитируют и даже посмертно восстановят в партии — когда снова сменится курс. По диалектической необходимости.

— Революцию не делают в белых перчатках! Не вы ли присягали этому — весь мир насилья мы разрушим. До основанья. И лишь затем — мы новый мир построим. На развалинах — старого мира.

— Присягали. Считая, что мы — все, кто с вами — уже часть нового. И вдруг узнали, что и нас — в топку. Как вы сказали тогда — «ускоренно сработать» ВСЕ человечество, в ожидании пока из инкубаторов — ах простите, из детдомов! — не вылупится поколение строителей новой жизни, с иной моралью и психологией.

— А как иначе — выжечь бациллы старого? Наивные — мы думали прежде, что против нас лишь вся мощь Империи. Хозяева — и их вооруженная сила, государственная машина, карательный аппарат. Мы уничтожили их — тогда начались удары из-за угла, заговоры и мятежи. Мы раздавили и это, железной пятой. Тогда оказалось — что зараза слишком глубоко пустила корни. Что в каждом крестьянине — сидит кулак, лавочник. А из каждого лавочника готов вырасти олигарх — если дать ему волю! Да, мы беспощадны. Но как иначе бороться с тем — что сидит внутри нас?

— По-вашему, лучше перебить больных, чтобы умерли бациллы? Не буду вспоминать о нравственности — помня, что в революции важна единственно целесообразность, как вы много раз говорили. Но любопытно, если по-вашему люди таковы — неужели вы думали, что они безропотно стерпят ТАКОЕ?

— Вы присягали. Вы клялись. Идти со мной. До конца. Пгоклятые пгедатели!

— Это кто должен был идти за вами? Партия, уставшая от чисток — и ждущая со страхом, кто следующий, в уклонисты, оппозиционеры, враги? Наша победившая армия, Рачья и Козлячья, ах извините, Рабоче-Крестьянская — которую вместо демобилизации и по домам, организованно гонят на стройки народного хозяйства? Пролетарии, на казарменном положении, семьи раздельно, по четырнадцать часов смена, без всяких выходных, про заработную плату давно забыли — одна лишь койка-пайка взамен? Крестьяне в комхозах — кто даже на полевые работы строем под конвоем, чтоб не разбежались, вышки и колючка вокруг? Землеробы пока не окомхоженные — и вконец осатаневшие после реквизиций? Интеллигенция — которую вы прямо призвали истребить, как нетрудовой элемент? Что вы еще ждали — после ваших слов на том съезде, «растратить без остатка весь капитал доверия народа», «сработать все народонаселение на износ, пока не выйдет первое поколение с новой нравственностью и моралью»? Или вы надеялись, что это останется внутри, и никто не проболтается?