Алекс Кун - Броненосцы Петра Великого

Ночевал на нашем московском подворье. Утром совещание собирались продолжить. Как уже понял, эти разговоры вполне могут затянуться на неделю. У меня столько времени нет, и утром, уделив собранию около часа времени, извинился перед боярами и ушел, намекнув напоследок, что надо дело делать, а то вернется государь и будет сильно недоволен, коль ничего еще сделано не будет. Вот и мыслю, кто покажет Петру Алексеичу, как хорошо его указы исполняет — тот и будет у царя в фаворе. А остальные, могут и в опалу попасть, за бездействие. Наш государь не слова любит, а дела.

Уехал к Макарову, надоели мне эти горы дорогих шуб. Пусть теперь сами думают — все кнуты, и пряники им уже раздал.

У Макарова дела хорошо шли и без меня. Посмотрев, как оживают наши бумажные планы, и, подсказав типографию, где можно будет забрать бланки мандатов, для новых структур, решил не мешаться под ногами, а заняться приглашенными учеными.

План совращения в храме науки у меня уже был составлен, и даже скорректирован.

Так что, здрав будь, герр Лейбниц, зови своих друзей — будем говорить о невозможном. Но строго теоретическом. А к Ньютону, на монетный двор, после заеду, поговорим с ним об относительном, а за одно будет любопытно на монетки новые взглянуть. А уж ему то о реформах надо было в первую очередь рассказывать, может он и подскажет еще что путное — да только закрутили дела. Зато теперь будем с ним общаться долго и вдумчиво.

Почти неделя пролетела очень интересно. Вот бы все время так! А потом мне все удовольствие испортил Лефорт. Он умер.

Создалось впечатление, что Лефорта все обожали, хоть это было далеко не так.

Вечером второго марта ко мне на подворье приехал сам князь-кесарь, по пути захвативший Макарова. И краткое совещание заговорщиков пришло к однозначному выводу. Надо отправлять фискалов прямо сейчас. А то вернется Петр, за которым уже послали в Воронеж — и не известно, как там будет дальше.

После обеда, третьего марта начали отправлять первые группы фискалов, снабжая их подорожными, мандатами и деньгами. Охраны для них не предусматривали — по плану, фискалы с оружием так и должны были двигаться плотным капральством в назначенные им воеводства.

Отправлялись группы медленно. С каждой следовало провести отдельную беседу, и ответить на вопросы. Хоть и занимались этим аж пять приказных дьяков, со мной во главе, но к моменту прибытия Петра, восьмого марта, успели отправить только пять сотен человек. Потом скинул все дела на дьяков, строго настрого велев продолжать в том же темпе, и отвлекся на дела скорбные. Не то, что Лефорт мне был симпатичен, скорее наоборот, но Петр убивался по нему искренне и глубоко — и от всех окружающих ожидал того же.

Самым светлым моментом во всей этой истории, стали мои слова, тихонько сказанные Меньшикову на похоронах Лефорта.

— Вот видишь, тезка, не терпит господь казнокрадства. Сам знаешь, на какие деньги Франц Яковлевич дворец отстроил. Вот и настигла его немилость всевышнего, коль людской суд в стороне остался. А коль был бы господь к нему милостив — горячка, его наверняка бы отпустила. Ты как хочешь, но мне то сигнал свыше был. И коль появится в будущем искус — казенные деньги на себя истратить — сразу судьбу Франца Яковлевича вспоминать буду.

Тезка тихо отвечал, что и ему такой судьбы не охота — да только что делать, если государь о том, где послов принять, да чем их потчевать — даже не задумывается. А когда оказывается, что принять негде и кормить нечем — сильно гневается, и колотит всех смертным боем. Тяжелый случай. Предложил ему поговорить об этом подробнее после похорон, и Макарова привлечем — он мне понравился, мужик работящий и башковитый. Надо, видимо, еще один стол в посольском приказе делать, да взвалить на него строительство, аренду и содержание недвижимости, как в России, так и за рубежом, потребной для представительских нужд.

Дальше вновь была насквозь фальшивая скорбь по ушедшему лучшему другу государя. Представил себе, какими будут мои похороны. Увидел мало отличий, и решил пока всячески избегать этого сомнительного торжества. Мне еще Орла поднимать.

11 марта перед выносом в церковь царь приказал открыть гроб, долго плакал и целовал труп своего любимца. Похороны Лефорта были невиданно пышными. Впереди процессии колоннами двигались войска во главе с полковником фон Блюмбергом. Перед каждым полком шли музыканты, исполнявшие печальные мелодии. Офицеры драпированные черными шарфами и лентами. Знамена с длинными черными кистями, и барабаны, обитые черным сукном.

Царь в трауре вел первую роту преображенцев. Перед ним несли государственное знамя, а позади, шли солдаты Лефортовского полка. Затем генерал-майор нес на черной шитой серебром подушке знаки Лефорта, знамя с золотым в красном поле гербом и с оранжевой длинной перевязью, золотые шпоры, перчатки с золотой бахромой, шпагу, полковой жезл, шлем. Меняясь каждые четверть часа, двадцать восемь полковников в сопровождении пяти протестантских священников несли обитый черным бархатом с позументом, золотой бахромой и серебряными бляхами с гербом Лефорта гроб. За гробом шли сын синдика Женевы Петр Лефорт, послы Австрии, Бранденбурга, Дании, Швеции, пажи, бояре, офицеры. Два генерала под руки вели вдову.

В реформаторской церкви Немецкой слободы пастор Стумпориус сказал прочувствованное надгробное слово. Охарактеризовав Лефорта как «верного раба и служителя» Петра, он закончил свою речь словами: «…Солнце жизни его померкло в самый полдень славы, лучи же царской милости провождают его и до могилы…». Речь так понравилась Петру, что он приказал напечатать ее и позже передал на хранение в Академию наук.

После выноса тела из церкви, раздались троекратные залпы сорока орудий, установленных на площади рядом с собором. При переносе тела на кладбище установленный порядок шествия был нарушен: бояре посчитали ниже своего достоинства идти за иностранными послами, и опередили их. Петр заметил это и позже в гневе сказал племяннику Лефорта: «Это собаки, а не мои бояре». Когда гроб при пушечной пальбе и беглом оружейном огне опускали в могилу, Петр, рыдая, упал на труп своего друга.

Лично на меня вся эта пышность произвела очень гнетущее впечатление. Особенно затаенная радость бояр. Посмотрел и на себя со стороны — ничуть не лучше. Мир праху твоему, авантюрист с шотландскими корнями. Чуть больше, чем за два десятка лет прошел ты всю Россию, от Архангельска до Азова, да еще и не по одному разу. Может так сложилось, но смерть твоя завершила целую эпоху, в жизни России — и открыла эпоху новую. Покойся с миром, в моей душе больше нет зла на тебя.