Евгений Красницкий - Случайная глава

— Мы с Мишкой поругались…

— Удивила… а то вы раньше ни разу не ругались!

— Не поругались… не знаю, как сказать… — Юлька подняла голову, блеснув мокрыми дорожками на щеках. — Нету такого слова… мама, это — насовсем…

— Понимаешь, значит, что сама беду накликала? Перешагнула черту, которую нельзя переходить? — Настена читала в глазах дочери, как в раскрытой книге, ей ли — ведунье — не уметь, дочке ли пытаться утаить что-то от матери? — Да, он теперь не будет ТАК смотреть — на тебя одну, не будет ТАК улыбаться — тебе одной. Вообще на тебя глядеть не станет.

Настена била словами наотмашь, не жалея, потому что… жалела. Не впервой (сколько женских и девичьих слез пролито было в лекарской избушке!), но впервые такое пришлось делать с дочерью. Била, в сущности, самоё себя, но иначе было неправильно и невозможно.

— И вернуть уже ничего нельзя! Знаю, Гуня: хочешь вернуть. Но не вернешь.

И тут Юльку, наконец, прорвало! Будто ветром сорванная с лавки, то ли с криком, то ли с рыданием, она кинулась к матери в сами собой, помимо воли Настены, раскрывшиеся объятия, и, перемежая слова всхлипами и плачем, заговорила, хоть и прерывисто, но не бессвязно — острый ум не поддался даже истерике:

— Мама! Я же не первая… такая дура… Ты же все можешь, все умеешь… Что же мне теперь?.. Как все будет?.. Ты все знаешь, есть же средство… Что делать, мама?!

Ну, вот: уже не сестра и не выжившая из ума старуха… Все вернулось на круги своя, жизнь вообще любит водить людей по кругу и не всякому дано круг этот разорвать. Так же, как и не дано знать: к счастью этот разрыв или к беде. Но, Макошь пресветлая, до чего же сладкими, порой, бывают слезы, как легко они размывают панцирь воли и тайных знаний, способный выдержать почти любой удар судьбы!

В маленькой избушке, спрятавшейся от посторонних глаз за прибрежными деревьями, плакали, облегчая душу, две женщины…

Солнце уже скрылось за деревьями, но его лучи еще подсвечивали редкие облака, словно разметенные в вышине гигантской метлой. Глядя на них, знающие люди сказали бы, что нынешняя ночь, а может быть и завтрашний день, будут ветреными. Только, вот, заниматься метеорологическими наблюдениями было некому. Стариков, традиционно снабжавших односельчан метеопрогнозами прибрала недавняя эпидемия, а приближение непогоды воины ратнинской сотни и сами прекрасно чувствовали старыми ранами, практически независимо от возраста.

Люди и животные заканчивали дневные дела и готовились к ночи. Мужики прибирали инструменты и снасти, готовили что-то для завтрашних работ, да поторапливали мальчишек, припозднившихся с выездом в ночное, бабы снимали с веревок белье, ставили киснуть молоко на ночь, собирали на стол к ужину… да мало ли дел по хозяйству — делай не переделаешь. Отец Михаил, с немалым облегчением проводив тетку Алену восвояси, мрачно взирал на накрытый стол и аккуратно устроенную постель, терзаясь сомнениями и разрываясь между необходимостью исполнять предписание епископа Туровского и потребностью провести ночь в молитвенном бдении, разумеется, натощак. Коровы жевали жвачку и шумно вздыхали над своей коровьей судьбой, собаки самозабвенно чесались, выкусывали блох из шерсти и заинтересованно принюхивались к запахам еды, струящимся из открытых дверей и волоковых окошек, куры копошились и квохтали, обсиживая шестки — всяк знал свое место и дело, от веку привычное и неизменное.

Настена и Юлька сумерничали, не зажигая света — сидели на лавке обнявшись и, если бы их увидел сейчас кто-то посторонний, то мог бы и не признать. Обычно строгое, даже суровое, лицо Настены помягчало, обрело черты доброты, даже, нежности, а Юлька, обычно ерепенистая и упругая, как занозистая доска, умудрилась свернуться мягким, теплым клубочком где-то у матери подмышкой, уткнувшись носом сбоку в мощный настенин бюст.

Мать и дочь негромко разговаривали. Настена — спокойно, неторопливо, с длинными паузами и обволакивающими интонациями, но не сбиваясь на «лекарский голос», потому что Юлька этот секрет уже знала и пользоваться им умела достаточно хорошо. Юлька — иногда сбиваясь на взволнованную скороговорку, но и ее собственная поза и умиротворяющее тепло, исходящее от матери настолько не соответствовали торопливой речи, что, начав частить, юная лекарка почти сразу же сбавляла темп, невольно копирую неторопливый говор матери.

— Так что же случилось, Гуня? — Настена, все так же обнимая Юльку одной рукой, другой заправила за ухо дочке выбившуюся прядь волос. — Что ты такое сотворила, что самой теперь тошно? А?

— Я его стукнула… сильно… туда…

— За дело, хоть?

— За дело! То есть, я тогда думала, что за дело, а потом… да я вообще тогда не думала! Так неожиданно все…

— Ш-ш-ш. — Настена, вроде бы ласково погладила дочь по волосам, а на самом деле слегка придержала начавшую поднимать голову Юльку. — Не спеши, Гуня, ты же чувствуешь Мишаню, можешь понимать больше, чем глазами видно. Давай-ка, с самого начала: с чего все началось…

— Да, чувствую… он мне так в спину дал… не телесно — мысленно, я думала, убьет. Как сбежала, не помню.

— Ну уж и убьет. Хотя… Мишаня может. — Настена помолчала, раздумывая. — И все ж, с чего у вас началось? Только не спеши, вспоминай не только то, что он сказал или сделал, но и что при этом чувствовал, думал. Ты же можешь.

— Могу… а тогда не могла — злая была очень. Он с Мотьки все заклятия снял, даже те, которые мы не смогли… и наши тоже снял.

Рука Настены, лежащая на плече у Юльки чуть заметно дрогнула, но голос она сумела сохранить спокойным:

— Все? И наши тоже?

— Угу.

— Как с Татьяны?

— Даже легче, мама. — Юлька подняла глаза и выглянула из-за настениной груди, как зверек из норки. — Помнишь, он после Татьяны в беспамятство впал? А тут даже и не почесался.

— И что ж ты?

— Ну… наговорила ему всякого… — Юная лекарка снова спрятала взгляд, немного помолчала и продолжила: — Я же разозлилась… лицом обожженным попрекнула, гневом Морены пугала, псом смердящим обозвала… еще глупости… всякие… мол, грешник — Христа и светлых богов в одну кучу свалил…

— И что Михайла при этом чувствовал? — Настена с трудом удержалась от крепкого словца, но добивать Юльку, когда той и без того было так плохо… — Обиделся, разозлился? Что ты ощутила?

— Ничего… не до того было… Дура я, только себя и слышала.

— Будет тебе казнится-то, Гуня. Первый раз, что ли, Михайлу облаяла? А может ты ничего не почувствовала, потому что ничего и не было? Знаешь, ругань ведь, как обувка снашивается, если долго трепать. Привычно делается и не задевает уже.