Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов

— Федька Романов! — вырвалось непроизвольно у меня.

— Э-э, князь, да ты, похоже, больше моего знаешь! — усмехнулся Грязной. — Да оно и немудрено! Эх, кабы ты это свое слово тогда сказал! — с некоторой досадой добавил он, но потом беспечно махнул рукой. — Да ладно, и так славно вышло. Вернулся Иван, призвал Вяземского, а того и след простыл. Арнольд Линдсей показал, что предыдущим вечером был у жильца его посетитель, которого он не разглядел, и он якобы убеждал Вяземского, что все враги его составили заговор на его погибель, и уговаривал князя прислушаться к доброму совету и голосу благоразумия и бежать в Москву. Там его и поймали. А тут и другой донос подоспел, что в похищении княгини Ульяны участвовали еще молодые Басмановы, Федор да Петр. Иван, недолго думая, приказал взять их в оборот, а уж у Григория Лукьяновича они чистосердечно признались, что похитили они княгиню вместе с Вяземским из ревности и из желания вернуть былую любовь царя Ивана. Много чего они наговорили, а Федор еще и отца ихнего, можно сказать, собственными руками зарезал, сказал, что все по его наущению сделано было, ибо досадовал воевода Басманов, что из-за княгини Ульяны пропала в Иване твердость в искоренении еретиков безбожных и бояр злокозненных. Как доложил Григорий Лукьянович все это царю, так тот опалу на бывших любимцев положил, но ради старой дружбы не велел казнить, Вяземского поставили на правеж в Москве, а потом сослали в оковах в Городец на Волге. А Басмановым в избе пыточной и так крепко досталось, их на телегах в Кириллов монастырь свезли. Довезли, да видно в дороге растрясли, так одного за другим и схоронили.

А у Григория Лукьяновича уже другие дела разыскные были наготове, давно он случай караулил, вот он их царю Ивану тогда и представил, — продолжил Грязной и вдруг расхохотался. — Что тогда началось, ты не поверишь, князь светлый, даже Григорий Лукьянович в изумлении руками разводил. Как первые любимцы Ивановы пали и все поняли, что неприкосновенных больше нет, так словно с цепи сорвались, принялись друг на дружку доносить, счеты старые сводить и в преданности престолу состязаться. Темниц не хватало! Больше всего почему-то на дьяков шишки сыпались, видно, обидно было всем, что души чернильные такую власть забрали и честными воинами помыкают. Как начали с Ивана Висковатого да с казначея Фуникова.

— Как же так, — удивился я, — Висковатого-то за что? Он человек не из худших, хоть и верный захарьинский слуга. Как же они его не защитили?

— Так Никита Романович сам же его и сдал! — воскликнул Грязной. — То ли знал слишком много, то ли из воли его стал выходить. То же и Фуников, видно, принялся воровать в обход боярина Никиты. Да и мудрено было Захарьиным кого-либо защищать, на них самих Григорий Лукьянович насел, он-то на мелюзгу не разменивался, только крупную рыбу бил. Ох, подозревал он, что ваш побег без Федора Романова не обошелся, да улик верных сыскать не сумел, больно ловко тот все концы обрубил. Зато зацепил ближайшего романовского родственника, боярина Семена Васильевича Яковлева-Захарьина, так зацепил, что Иван приговорил: на плаху. Царь Иван вообще тогда сильно загрустил не от того даже, что княгиню Ульяну потерял, а от всеобщего предательства. Он-то ведь всегда земщину да бояр считал источником всех бед, братство свое опричное любил и в глазах своих обелял, а тут такой ком грязи накатился. Помню, сидим за столом, пир не в радость, не веселимся, а тоску глушим, Иван и спрашивает у Григория Лукьяновича, удастся ли когда-нибудь измену вывести или это непреложный закон жизни. Не вывести тебе, царь-государь, измену довеку, ответил ему тогда Григорий Лукьянович, пока сидит твой главный супротивник напротив тебя. Поднял Иван глаза, посмотрел через стол, а там — Федор Романов. Надеялся Григорий Лукьянович, что после Вяземского и Басмановых отдаст Иван сгоряча и Федора Романова ему в работу, а уж там и улики недостающие объявятся. Но Никита Романович быстрее Ивана сообразил, куда ветер дует, и закричал грозно: «Ты, Малюта! Не за свой кус принимаешься, ты этим кусом подавишься!» Тут и Иван опомнился, вскочил, обвел всех каким-то странным взглядом, и Федора Никитича, и отца его, и Григория Лукьяновича, и всех опричников в палате пиршественной, и сказал тихо и скорбно: «Предатели предателей казнят. Скоро никого около меня не останется. И последний из оставшихся и будет главным предателем». Тут он опять обвел всех взглядом: и Федора Никитича, и отца его, и Григория Лукьяновича, и всех опричников, пытаясь заглянуть им глаза, но ни одного взора открытого не встретил, даже Григорий Лукьянович дрогнул, стоял потупившись. И наступила в палате такая тишина, что слышно было, как волосы на головах от ужаса шевелятся, ибо ждали все слов страшных, последних. Да и я, признаюсь, струхнул, — Грязной даже поежился от давнего воспоминания, — но Иван вдруг сказал: «Но не пришло еще время, не пробил час Страшного суда. Никого он не минует, а сейчас — остановимся».

Да, не пришло еще время. Лишь на миг приоткрылась перед Иваном бездна его одиночества, он ужаснулся и поспешил отойти от края пропасти.

А потом была казнь, какой не видала еще Москва и, Бог даст, никогда больше не увидит. Иван хотел вначале повесить всех осужденных вдоль дороги из Слободы в Москву, чтобы видел народ, как карает царь своих изменников и мучителей простых людей, но Малюта отговорил его. По словам Грязного, уверил Малюта царя Ивана, что устал народ от вида крови и казней, но мне почему-то кажется, что у него другая, тайная мысль была.

Малюта сложил слова Ивана о Страшном суде и о том, что предатели предателей казнят, и измыслил действо в духе сгинувшего Алексея Басманова. Выбрали в Москве, в Китай-городе торговую площадь с названием многозначным Поганая Лужа, выгородили сплошным забором круг изрядный в пятьдесят сажен с одними воротами, а над воротами установили помост с одним креслом. А внутри поставили двадцать крестов, да десять кольев заточенных, да десять столбов, обложенных вязанками хвороста, и сложили печи огромные, в которые человек войдет, а еще множество очагов и с вертелами, и со сковородами, и с чанами, будто готовились стадо быков изжарить для пира невиданного. Тут же на помостах лежали металлические когти и крючья, пилы большие и малые, заточенные и тупые, иглы длинные и ножи острые, колодки с винтами и веревками всех размеров, чтобы любую часть тела прихватить можно было. Не было только виселиц и плах с топорами, ибо не суждено было никому принять смерть быструю и легкую. Хоть и высок был забор и с площади всех приготовлений было не разглядеть, да мальчишки московские с крыш окрестных да с деревьев высмотрели и разнесли ужасную весть по Москве. Решил народ московский, что пришел его последний час, в храмах было не протолкнуть — люди спешили получить последнее причастие, многие купцы лавки свои отворили широко и без платы товар раздавали, иные люди, наоборот, — затворили свои дома крепко и схоронились в подвалах, а были и такие, что в день судный всеми семьями потянулись на Поганую Лужу — чему быть, того не миновать, так уж лучше сразу.