Прости меня луна (СИ) - Абалова Татьяна Геннадьевна "taty ana"

— Костюшка Вышегородский…

— Няня, хватит! — Стелла подняла заплаканное лицо. Мякиня отшатнулась. Перед ней стояла, обхватив подушку, вовсе не девочка, а оскорбленная женщина — до того взрослым сделался ее взгляд. — Я вырасту, превращусь в разумницу и раскрасавицу, и пусть все эти эрийские и андаутские принцы себе локти кусают. Раз я им не нужна, то и они мне тоже!

— Вот и правильно! Вот и умница! А теперь пойдем умоем личико и поиграем в лото.

— Нет уж. Никакого лото, — подушка полетела на пол. — Я лучше геометрией займусь.

Мякиня проводила взглядом удаляющуюся воспитанницу, удрученно помотала головой и, обнаружив, что все еще прижимает шубу к груди, досадливо вздохнула.

— Глася! Унеси шкуру в гардероб. Да мокрые следы на паркете подотри, не ровен час, вспухнет.

Служанка мышкой скользнула в комнату, подхватила шубу и исчезла в темном проеме двери, противоположной той, что вела в ученическую комнату, уважительно именуемую няней «классой».

Из «классы» доносился нервный стук мелка по доске. Подопечная писала какие-то «циферьки», чертила фигуры и покусывала губы, замирая на мгновение, в уме делая сложные подсчеты. Мякиня дюже как уважала людей, умеющих складывать не по пальцам.

Ученица громко чертыхнулась.

«Видать, опять мелок сломала. Кроши, кроши их, милая. Скинь на них свою печаль».

Спасибо заморскому доктору, научившему, как царевне от тяжких дум отвлекаться. Иначе крушила бы все вокруг, как бывало, да билась в корчах, стравливая помаленьку накопившуюся обиду.

«Эх, Тилля, Тилля! И угораздило ж тебя такой уродиться!»

Нянька встала и, шаркая ногами, направилась на кухню, где уже должен был закипеть чайник. Расторопная Глася знала свое дело.

— А вот мы малинки достанем, да варенья из кислой ягоды… ишь ты, не помню ее названия… да плюшек, что вчера напекли. Чайку попьем духмяного… И будет все как прежде… Мы во дворец не ходим, и они к нам не заглядывают… А женихи, будь они неладны, завсегда успеют объявиться. Какие наши годы. Да, Кисятушка?

Рыжая кошка, спрыгнувшая с печи, выгнула спину, потянулась, расправляя коготки, потом, урча, принялась обтираться о ноги со сползшими шерстяными чулками.

«Эх, обманулась я. Мы во дворцы не ходим, а вот они к нам пожаловали», — сердце у Мякини оборвалось, когда она подняла глаза на вошедшую в кухню царицу. Почти успокоившаяся Стелла, вот только что улыбающаяся, поменялась в лице и с громким стуком поставила чашку на блюдце, едва не расплескав содержимое. Кошка, скинутая с колен няньки, недовольно фыркнув, поспешила за печь.

Ирсения брезгливо огляделась. Давно небеленое помещение хоть и встретило чистотой да жаром печи, больше напоминало деревенскую избу, где по окнам развешены цветастые занавески, а по стенам рушники с петухами.

«Во что превратили царские палаты?! Только пусти чернь, она быстро сделает из хором хлев».

Конечно, гостевой дом трудно назвать хоромами, слишком уж старый, годный разве что под слом, да и появлялась здесь царица в последний раз где-то лет пять-шесть назад, когда пришла сюда по настоянию супруга, но выражения ее лица хватило, чтобы падчерица почувствовала себя неловко.

— Ваше Величество, не изволите отведать чаю с… — нянька, переминаясь с ноги на ногу, вытаращила глаза, тужась вспомнить название кислой ягоды.

— С кизилом, — подсказала Стелла, тихо злясь на себя, на няньку, да и на царицу. — «Ну вот почему с ней всегда так? И слова не произнесла, а уже обидела».

Стелла не помнила первые годы пребывания в царском дворце, знала лишь по рассказам, что отец принес ее совсем маленькую, от силы трех дней от роду, повинился перед супругой, которая столько лет зачать не могла, а он вон как… мог, значит… не его была вина…

«Может, в этом вся беда? Отсюда ее нелюбовь-ненависть? Я как укор ей. Как вечное напоминание, что другая женщина понесла, а она, как ни старалась, пустой оказалась. Горевала, должно быть…»

Горевала. Конечно, горевала. После «подарка» мужа царица с удвоенной энергией взялась разъезжать по целебным водам, по монастырям всяким, где иконы чудотворные слезами точились, по пещерам южным, где смрадные грязи от женской болезни лечили. Лечили, лечили, да не вылечили.

Всякий раз с надеждой ждала Ирсения, что не придут кровавые дни, завяжется в пустом брюхе жизнь. А тут… Девчонка чужая, совсем непохожая ни на нее, ни на мужа седовласого, подрастала. Царевной звалась, хотя крови в ней царской была лишь половина. А вторая … вторая ведьме принадлежала. Пусть говорили, что знахаркой та являлась, целительницей…

Мужа, вон, своего не завела, чужим попользовалась. Целительница. Пока он, раненный, в бреду лежал, телом своим согревала. Согрела…

Была Ирсения у нее в лесной сторожке. Ревность погнала посмотреть, чем соперница царя взять смогла. Видела травы, развешенные по стенам, пузырьки с настойками, цветными боками на полках отсвечивающие, да простыни с багровыми пятнами, что в угол кто-то бросил. Саму-то роженицу у ближайшего монастыря похоронили. Говорят, кровью после родов изошлась…

А ей не жалко. Пусть бы и дочь свою с собой унесла.

Ведь знала, знала царица, что сама виновата! Первого ребеночка вытравила, как только поняла, что царь не просто так к воеводе в дом ходить повадился. Князю Вышегородскому сказала, что ошиблась, нет никакой беременности, а сама к ведьме пошла. Такой же целительнице…

Потом брата к ней послала, чтобы придушил. Негоже кому-то знать, что будущая царица тяжелая от полюбовника была. А пустоту свою многолетнюю ведьмовским проклятием посчитала. Пока не произошло чудо. Да, чудо…

Уж и не чаяла, что жизнь в ней забьется.

Теперь и не понять, что помогло: собранные в пузырек иконные слезы, настойки на редких травах или те самые грязи, но свершилось. Свершилось.

Она даже помнила день и час.

— Матушка! Вы вернулись!

— Какая я тебе матушка? — ткнула пальцем в лоб подбежавшей падчерице. — Ты отцов грех.

Тогда еще подумала: «Лучше вообще матерью не быть, чем такую дочерью звать. Черноволосая, с чуждыми чертами лица. Разве что глаза как у супруга синие-пресиние».

А девчонка словно не слышала, вцепилась, обняла так, что рук не расцепить, прижалась щекой к животу, зажмурилась.

Сколько ей тогда было? Шесть всего? Едва оторвали.

Боль, страшная боль скрутила внутренности. Словно кишки на пику намотали.

Захлебнулась царица криком, замолотила руками по телу падчерицы.

— Пусти! Пусти, дрянь!

А она держала. Голову в плечи втянула, но держала.

Потом ночью пришла. Подкралась на цыпочках и легла поверх одеяла.

Ирсения проснулась от кошмара. Тяжко ей было. Холодный пот по всему телу, струйка слюны изо рта на подушку капала. Только утром рассмотрели, что это кровь была.

Стряхнула царица девчонку словно кутька на пол, завизжала. Та уползла…

Царь прибежал, успокаивал, в руках баюкал. Пел даже, кажется.

А позже подсчитали, что именно в ту ночь понесла.

Падчерицу от греха подальше отселили. Тут и выяснилось, что никто из слуг с ней в гостевой дом идти не хочет. Боятся. Ее прикосновения страх навевают, а то и болью отдают. Не все жаловались, но боялись все. Хорошо, что оказия вышла, Мякиня как раз у ключницы гостила. Одна она и согласилась за «дитяткой» присматривать. Сначала по незнанию, потом уже поздно было слово назад забирать. Привязалась.

Говорят, что нянька тоже иногда морщится, будто болит что-то, а девчонка к ней льнет.

Если бы не царь, давно удавили бы. Брат сколько раз предлагал. Мол, не узнают. Но нельзя. Мало ли как повернет?

А тут в Союз позвали, и чтобы наверняка союзниками стать, решили детей поженить. Сам царь настоял. Сначала хотели за внука короля Уильяма отдать, но тому лет маловато оказалось, молоко на губах еще не обсохло. Вот и нашелся жених получше — Генрих Эрийский.

«И как согласился? Видать, интересны Эрии и шахты Усторские, и рудники Залеские. Меха опять-таки. Да и с востока Лунное царство хорошо Союз прикрывает, иначе полезли бы желтолицые карлы на западные территории с набегами. А сейчас их наши заставы в страхе держат».