Майкл Муркок - Левиафан шагает по земле

Мисс Перссон сказала мне что-то, но я не расслышал. Совершенно растерявшийся, я, шатаясь, уходил с наблюдательной палубы в убеждении, что спустя короткое время она и я останемся последними людьми нашей расы.

Земному Левиафану потребовалось всего лишь пять часов, чтобы, точно утюгом, пройтись по Нью-Йорку и превратить его в гладкую почву. И это в буквальном смысле. Чудовищная машина Гуда непрерывно ездила по руинам взад и вперед, разваливала немногие еще стоявшие высотные здания и вела сокрушительный кинжальный огонь по позициям тех, кто оказывал сопротивление. Цветное население Нью-Йорка, которое уже до нашего прибытия боролось с белыми, немедленно собралось под черно-красными знаменами Гуда, и около полудня немногие из оставшихся в живых защитников были согнаны в одно место и допрошены. Офицерам Гуда требовалась информация о других очагах сопротивления в стране.

Гуд пригласил меня присутствовать на одном из таких допросов, и я принял его приглашение в надежде замолвить слово за бедных парней, попавших в руки ашанти.

Гуд был облачен в великолепный мундир — тоже багряно-красный и черный, с бесчисленным количеством золотых и серебряных шнуров и швов, украшенный теми же перьями, что шлемы Львиной Гвардии. Гуд доверительно сказал мне, что подобное фанфаронство полностью противоречит его природе, но вынужден идти на это, поскольку враги, как и союзники, ожидают именно такого стиля. Он не выпускал из руки кривой меч, и за его пояс были заткнуты два длинноствольных пистолета. Пленные допрашивались в остатках погреба одного из домов на Вашингтон-Сквере. Они были ранены — изголодавшиеся, грязные и полузамерзшие люди. Белые капюшоны (здесь было распространено суеверное убеждение, что такие капюшоны спасают от заразы) были сорваны с их голов, и неряшливо сшитые из мешковины одежды были разорваны и заляпаны кровью. Должен признаться, что я вовсе не испытывал гордости за этих представителей моей расы. Какие бы условия существования ни сложились сейчас в Нью-Йорке, эти типы всегда были портовыми крысами и, вероятно, остались в живых только благодаря своей жестокости и цепкости. Они вопили, плевались, верещали в лицо захватившим их ашанти, и язык у них был самый мерзкий, какой я только слышал. Мисс Перссон стояла поблизости, и я отдал бы все на свете, чтобы только ей не приходилось выслушивать все эти отвратительные проклятия и оскорбления.

Предводитель этой группы (сам себе он присвоил титул губернатора) имел прозвище Гувер, и его товарищи обращались к нему «Спид». Это был типичный образчик выкормыша узеньких переулочков Нью-Йорка. Такие люди готовы на любое преступление, покуда вероятность быть пойманным на месте невелика. Последнее было большими буквами написано на его хитром, искаженном от ненависти лице. Без сомнения, прежде чем всплыть на поверхности мутной пены в качестве «губернатора», «старина Гувер» занимался тем, что грабил слабых и беззащитных, нападал на детей и стариков и вел переговоры с предводителями более крупных бандитских шаек города. И все же я испытывал к нему известное сострадание. Он бушевал, ругался и в конце концов обратил свое внимание на меня.

— А что до тебя, любимчик ниггеров, ты всего лишь сраный предатель! — это было единственное принадлежащее ему выражение, какое я могу повторить. Он плюнул в мою сторону, затем повернулся к лейтенанту с кротким лицом, который его допрашивал (кажется, его звали Азума):

— Мы знали, что вы придете, ниггеры, мы слышали об этом уже несколько месяцев назад и подготовились. У вас, говорят, планы есть — да, у вас получится! — он захихикал. — Пушки вы стибрили у белых, но вот как с ними обращаться, вам невдомек. Скоро из ваших задниц повысовываются белые флаги. Чтоб победить белых, нужно иметь побольше вашего!

Но все его проклятия оставались невнятными, и вскоре лейтенанту Азуме стало ясно, что продолжать допрос мало смысла.

Мне тоже не слишком нравилось слушать, как этот подонок обзывает меня «сраным предателем», и все же в том, что он сказал, было зерно истины. Я до сих пор ни слова не сказал, ни пальцем не шевельнул, чтобы попытаться остановить Гуда. Теперь я произнес:

— Я хотел бы попросить вас, генерал Гуд, сохранить жизнь этим людям. В конце концов, они военнопленные.

— Но они не представляют собой никакой ценности, чтобы щадить их, мистер Бастэйбл, — ответил он. — Какую пользу мы можем извлечь из подобного рода господ?

— У них есть право жить, — возразил я.

— Они вряд ли согласились бы с вами, если бы вы вздумали замолвить перед ними слово за меня, — холодно сказал Цицеро Гуд. — Вы же слышали замечание Гувера насчет «ниггеров». Если бы ситуация была обратной, как вы думаете, стали бы они прислушиваться к вашим просьбам?

— Нет, — сказал я. — Но если вы хотите доказать, что вы лучше Гувера, то подайте пример.

— Типично европейская этика, — заметил Гуд и безрадостно рассмеялся. — Но у нас нет никакого намерения, убивать их. Мы оставим их под опекой наших друзей. Пусть трудятся над созданием Нового Бенина, как будет отныне называться этот город!

С этими словами он вышел из погреба и снова рассмеялся жутковатым смехом — так умел смеяться только он один.

Так шла армада Гуда из Нью-Йорка. Я был теперь пассажиром на одном из небольших «броненосцев». Следующей нашей целью стала Филадельфия, где Гуд, по его словам, хотел освободить черных. Положение чернокожих в Америке было в эти дни, как я должен признать, в высшей степени плачевным. Белые снова превратили черных в козлов отпущения, мстя им за свое трудное положение. Суеверие, благодаря которому большинство белых носили эти странные капюшоны, состояло в том, что негры считались каким-то образом «грязнее» белых. По мнению белого населения, именно черные ответственны за распространение послевоенных эпидемий заразных болезней. Во многих частях Соединенных Штатов на чернокожих охотились как на диких зверей и сжигали их живьем, если только удавалось схватить — основанием для такого чудовищного поведения было убеждение, что только так можно предотвратить дальнейшее распространение эпидемии. По какой-то причине черные действительно были менее восприимчивы к последствиям применения бактериологического оружия, и в извращенной логике белых это был последний штрих к тому, чтобы объявить черных «разносчиками» всех заболеваний. Уже свыше двух лет народ группы черных под предводительством агентов Гуда организовались в ожидании интервенции ашанти. Утверждение Гуда о том, что он собирается освободить черных, не было так уж безосновательно.

Тем не менее я держался того убеждения, что все это не может оправдать действий Гуда.

С Земным Левиафаном во главе завоевательская армия грабила и предавала огню лежащие на ее пути штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильванию, и где она ни останавливалась, повсюду водружала свой черно-красный стяг и оставляла гарнизоны черных управлять захваченной территорией.

Во время битвы, при которой вся Филадельфия была разрушена и почти все мужчины, женщины и дети белой расы были убиты громовым обстрелом пушек Земного Левиафана, я наконец нашел возможность «дезертировать» из Черной Орды. Сперва я оторвался от конвоя, приписанного к моему «броненосцу», затем мне посчастливилось найти бесхозную лошадь.

Я намеревался отправиться в Вашингтон, чтобы предупредить тамошних защитников, рассказав им о предстоящем кошмаре. Кроме того, я хотел, если это возможно, обсудить методы, с помощью которых можно будет вывести из строя Земного Левиафана. Мой единственный план заключался в том, чтобы заманить чудовище к краю пропасти: он рухнет туда и сам себя разнесет на части. У меня, естественно, не имелось ни малейшего представления о том, как это сделать.

Моя скачка от Филадельфии до Вашингтона представляла собой, вероятно, своего рода рекорд. По стране бродили отряды черных солдат и белых солдат. В моем мундире армии ашанти я был дичью для тех и других, и, попади я в руки белых, которые сочли бы меня предателем, я испытал бы куда худшие мучения, чем в руках черных. Но, по счастью, я избежал плена и добрался до Уилмингтона, который почти не пострадал от бомбежек и обстрелов и производил впечатление одичания и заброшенности, как многие американские «города-призраки». На песчаном побережье я снял свой черный форменный пиджак и выбросил его (хотя было все еще довольно холодно), в одной только трикотажной рубахе и рейтузах уселся на свою лошадь и начал искать местных предводителей белого населения.

Они первыми обнаружили меня. Я осторожно шел по одной из главных улиц, когда внезапно они выскочили со всех сторон. На них были эти жутковатые белые капюшоны, напоминавшие о временах старого рыцарства Юга, Ку-Клукс-Клана, которыми я увлекался в детстве. Они спросили меня, кто я такой и что делаю в Уилмингтоне. Я сказал им, что непременно должен говорить с их предводителем, что у меня ужасные новости о Черном Аттиле.