Майкл Муркок - Левиафан шагает по земле

Но даже здесь я постоянно получал все новые и новые доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста находилась большая яма с негашеной известью. Время от времени с больших телег туда вываливали трупы и умирающих людей.

А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, — именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.

И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.

Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам — «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим — все это послужит более долгосрочным выгодам. Презрение к людям, к собратьям по роду человеческому, которое олицетворял собой Пенфилд, ведет лишь к одному: угрозе истребления всего человечества. «Справедливых» же войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война является актом несправедливости против единичного человека, против личности. Зато злых и несправедливых войн в переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди — вот кто развязывает их. Постепенно я приходил к убеждению, что такова дефиниция каждого, кто воюет. Невзирая на мотивы, которыми они руководствуются; па идеалы, которые они защищают; «угрозу», от которой они хотят избавиться, — не может быть для них никакого оправдания.

Ганди говорил, что насилие вызывает только насилие. Дело выглядело для меня так, будто я доказал эту теорему собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам развивал в себе жестокость и презрение к людям, приняв решение убить Гуда.

И как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня на части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на мне бессилие что-либо предпринять.

Я ушел из центрального района города и бродил теперь по жилому кварталу, застроенному теми прекрасными домами с террасами, что напоминали мне наши английские площади и улицы эпохи Регентства. Но здесь здания пришли в страшное запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя по всему, двери можно было открыть только ценой неимоверных усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не с армией захватчиков, а между черными и белыми.

И снова я задумался над назначением звериных клеток на городских стенах. Завернув за угол, я остановился перед длинным рядом черных рабочих, которые, скованные между собой за щиколотки, тащились по середине улицы и волокли телегу с большими колесами — на ней покачивалась гора мешков с песком. Среди этих людей не нашлось бы никого, кто не истекал бы кровью под ударами кнута вооруженных надсмотрщиков. Многие лишь с трудом передвигали ноги. Судя по их виду, скоро они тоже созреют для ямы с негашеной известью. И все-таки они пели. Они пели, как пели бы христианские мученики по дороге к римским аренам. Это была жалобная песня, слова которой поначалу трудно было разобрать. Белые люди с белыми капюшонами на лицах орали, чтобы те прекратили. Под капюшонами голоса звучали приглушенно, однако кнуты были куда красноречивее. Но черные не замолкали, и теперь я начал понимать отдельные слова.

Разумеется, не составляло никакого труда догадаться, что песня была о Цицеро Гуде. Целью ее было выводить белых из равновесия. Припев повторял высокий красивый парень, который каким-то образом сумел поднять голову и держать плечи расправленными, сколько бы сильных ударов на него ни обрушилось. Достоинство и мужество этого юноши находились в таком резком контрасте с истеричным и трусливым поведением белых, что я мог лишь восхищаться им.

Однако я думал, что эти люди обречены. Они упрямо не прекращали пения, и «белые капюшоны», опустив кнуты, взяли с плеч винтовки.

Шествие остановилось.

Пение смолкло.

Один из белых сорвал с лица капюшон. Его рот кривился от ненависти. Надсмотрщик едва перевалил за свою семнадцатую весну. Подняв ружье к плечу, он ухмыльнулся:

— Ну так что, будем распевать дальше?

Высокий чернокожий парень набрал полную грудь воздуха, понимая, что это его последний вздох, и пропел первую строчку нового куплета.

В это мгновение я импульсивно толкнул белого юношу и всем весом упал на него, так что выстрел прогремел в воздух. Падая, я схватился за ружье. Я слышал удивленные вопли; затем последовал выстрел. Я видел, что пуля попала в моего противника, и использовал его тело в качестве прикрытия. Я открыл огонь по белым капюшонам.

Я не продержался бы и минуты, если бы тот рослый чернокожий не испустил бы ликующего вопля и не направил бы своих товарищей против белых. Те неосмотрительно повернулись к черным спиной, поскольку я занимал все их внимание.

Одно мгновение я видел колыханье белых капюшонов в море черных лиц. Слышал еще несколько выстрелов. Затем все было кончено. Белые лежали мертвыми на мостовой, а черные забрали их ружья и выстрелами сбивали цепи со своих ног. Я не знал, как они отнесутся ко мне, и стоял настороженный, готовый в случае необходимости к бегству. Но черный парнишка улыбнулся мне:

— Спасибо, мистер. А почему на вас капюшона нет?

— Да я и не носил его никогда, — сказал я и добавил:

— Я — англичанин.

Должно быть, последнее заявление прозвучало достаточно высокопарно, потому что в ответ парнишка громко расхохотался:

— Мы бы, наверное, куда лучше смотрелись бы не на» середине улицы, а где-нибудь в подворотне.

Он быстро направил своих товарищей в ближайшие же дома, выглядевшие нежилыми. Телега и трупы белых (у тех забрали оружие и капюшоны — последнее из непонятных для меня соображений) были брошены на улице.

Юноша быстро вел нас по проходным дворам. Мы скрывались, перебегая от здания к зданию, пока он не добрался до знакомого дома. Он забрался внутрь и доставил нас в подвал, где мы перевели дух.

— Те — они слишком больны, чтобы идти дальше. Пусть побудут здесь до поры. И дети тоже, — сказал он и снова улыбнулся мне. — Ну, а с вами-то что, мистер? Если хотите, оставляйте нам ружье и уходите. Свидетелей-то нет. Им никогда не узнать, что белый впутался в такую историю.

— Думаю, что спокойно могу доверить им эту тайну, — услышал я свой голос. — Мое имя Бастэйбл. До недавнего времени я был прикомандирован в качестве наблюдателя к штабу генерала Гуда. Несколько дней назад дезертировал и перешел к белым, но теперь решился все же служить человечности. Так что я остаюсь с вами, мистер..?

— Зовите меня Пол, мистер Бастэйбл. Ну, сэр, это отменная речь была, доложу вам. Да, отменная, пусть даже немножко напыщенная. Но вы показали себя в деле. И силы в вас через край, да. Вы парень хоть куда. Вот это-то нам и требуется в такое дрянное время. Идемте.

Он отшвырнул два ящика и освободил отверстие в стене, куда нас и препроводил. Здесь начинался ход под несколькими домами. По пути Пол продолжал разговаривать со мной, то и дело оборачиваясь через плечо:

— А вы что-нибудь слыхали про то, когда они начнут набивать свои клетки?

— Я не имею ни малейшего представления об этих клетках, — сказал я. — Как-то раз я уже спрашивал, для чего они предназначены. Мне сказали, что это «секретное оружие. Вашингтона» против генерала Гуда. А что это означает, мне никто не разъяснил.

— Ну, оружие — эффективнее не придумать, — сказал Пол. — Уверен, большинство наших лучше бы умерли…

— Так кого ваш «президент» собирается посадить в эти клетки? Диких зверей?

Пол бросил на меня озорной взгляд:

— Кое-кто именно так бы и назвал, мистер. Они нас туда посадить задумали, вот что. Когда генерал Гуд начнет обстреливать стены, он убьет как раз тех, кого хотел спасти. Ему не взять Вашингтон, не уничтожив всех черных. Мужчин, женщин и детей тоже.

Если меня и прежде от здешних белых попросту тошнило, то эта информация окончательно выбила меня из колеи. Все это напомнило мне истории варварства, о которых я читал давным-давно. И как это белые вообразили себя лучше Гуда, если применяют против пего методы, даже не приходившие Черному Аттиле в голову, как бы велика ни была его ненависть к белой расе? Вашингтон будет окружен валом из живой плоти — вот что Должно спасти город от захватчиков.