Юрий Бурносов - Революция. Книга 1. Японский городовой

Гумилев остановился, прислушиваясь к необычному припеву и ожидая узнать, чем же закончится печальная история калеки, собравшегося куда-то ехать на подножке поезда, но нищий неожиданно завершил свою песнь и принялся есть. Из котомки он извлек краюху хлеба и луковицу, от которых принялся откусывать по очереди, даже не очистив при том лук. Покачав головой, Гумилев зашагал в сторону моста и неожиданно наткнулся на прохожего.

— Прошу прощения, — поспешил сказать Гумилев и поднял глаза. Перед ним был человек восточного типа, может, японец или китаец, а может, туркменец — лет сорока с небольшим, в хорошо сидящем черном пальто с собачьим воротником и в котелке.

— Не беспокойтесь, я сам был невнимателен, — учтиво произнес человек без малейшего акцента.

Но Гумилев не слушал его. Он чувствовал необычное тепло, разливающееся от нагрудного кармана, в котором неизменно хранился маленький скорпион. Не ускользнуло от его взора и то, с какой быстротой человек сунул руку в карман своего пальто.

— Еще раз прошу меня извинить, — повторил Гумилев, глядя в глаза незнакомца. Узкие и холодные, они были разного цвета.

— Что вы, не стоит, — Цуда Сандзо на миг приподнял котелок, повернулся и пошел прочь. Он ощущал, как в кармане пальто словно шевелится металлический сверчок, горячий, будто уголек из очага. Такого Цуда не испытывал никогда и не понимал, что же происходит. Жаль, что нет рядом старика, который мог бы, наверное, все объяснить…

Но в одном Цуда был уверен: именно встреча с этим русским, у которого желтое измученное лицо, заставило сверчка встрепенуться.

— снова заорал нищий, отобедав. Но Гумилев его уже не слушал, а Цуда свистнул извозчика и поехал снимать комнату. Он чувствовал, что в России назревает нечто особенное, и не мог не вернуться сюда вслед за Горьким, который прислушался к ленинскому совету. Пока все было, как и прежде, но Цуда ощущал ЭТО в воздухе, в людском движении, в дымках, поднимающихся над печными трубами, а главное — это чувствовал маленький металлический сверчок. А значит, все это было правдой.

Цуда смотрел на пролетающие мимо дома и улицы, думая, что любопытно было бы встретиться с русским императором. Любопытно — но не нужно. Усмирив восстание 1905 года, тот, верно, чувствовал себя сейчас весьма спокойно, и неразумно было бы нарушать это спокойствие. Пусть пребывает в неведении. А визит Цуда может оказаться ненужным толчком к действию…

За долгое время отсутствия в России Цуда продолжал изучать русского царя, которого едва не убил в свое время саблей. Он составил для себя вполне ясный портрет Николая Второго: глубоко несчастный государь, который никому не мог импонировать, и его личность не вызывала ни страха, ни почтения.

Царь был заурядным человеком со слишком противоречивым характером, страдавшим от двух недостатков, которые его — и в этом Цуда был уверен — скорее всего, и погубят: слишком слабая воля и непостоянство. Николай никому не верил и подозревал каждого. Цуда помнил слова Николая, пересказанные как-то Бадмаеву Распутиным, а Цуда — Бадмаевым: «Для меня существуют честные люди только до двух годов. Как только они достигают трехгодичного возраста, их родители уже радуются, что они умеют лгать. Все люди — лгуны».

Вследствие этого и царю никто не верил. Николай во время разговора казался очень внимательным и предупредительным, но никто не мог быть уверенным, что он сдержит свое слово. Очень часто случалось, что приближенные царя должны были заботиться о выполнении данного им слова, так как он сам об этом не заботился. Николай жил в убеждении, что все его обманывают, стараются перехитрить и никто не приходит к нему с правдой. Ему казалось, что его ненавидит даже собственная мать, и постоянная боязнь интриг и козней с ее стороны и со стороны ближайших родственников не оставляла его.

Привидение дворцового переворота постоянно носилось перед его глазами. Николай часто высказывал опасение, что его ожидает судьба сербского короля Александра, которого убили вместе с женой и трупы выбросили через окно на улицу. Видно было, что убийство сербского короля произвело на него особое впечатление и наполняло его душу содроганием за свою судьбу. К тому же ходили слухи, что в убийстве Александра — вполне, кстати, заслуженном — принимали участие некие русские!

Николай проявлял особый интерес к спиритизму и ко всему сверхъестественному: как только слышал о каком-нибудь предсказателе, спирите или гипнотизере, то в нем сейчас же возникало желание с ним познакомиться. Немало жуликов и сомнительных личностей, при других условиях и мечтать не смевших о том, чтобы их принимал русский император, сравнительно легко получали доступ во дворец.

Цуда не понимал, за что Россия наказана таким государем. Но он не собирался ничего ускорять, тем более старик уже давно не появлялся, а значит, все шло так, как и должно идти. К тому же Цуда помнил: попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть, и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах.

Это, разумеется, не относилось к русскому императору, но зато в полной мере относилось к Цуда Сандзо, проживавшему ныне в России с документами на имя крещеного татарина Габидуллы Иллалдинова.

Подполковник Рождественский бросил папироску и быстро побежал к ближайшей пролетке. Довольно неучтиво оттолкнув какого-то бородача, он крикнул извозчику:

— Гони! Вон за тем экипажем!

Извозчик, прекрасно понимая, что за человек сел к нему только что, огрел лошадей. Опасно обогнув тарахтевший по булыжнику автомобиль, они пристроились за означенным экипажем и сбавили скорость. Извозчик, толстый мужик с продувной рожей арестанта и неопрятной бородищей, то и дело косился на пассажира и не удержался, чтобы не спросить:

— Кого ловим-то, ваше высокоблагородие? Небось, политический?

— Политический, — буркнул Рождественский. Он сразу узнал деятеля РСДРП Джамбалдоржа, пусть даже тот изрядно помолодел в сравнении с фотографиями, имевшимися в Охранном отделении. Джамбалдорж вроде бы скрывался где-то в Европе, а там не то что лицо — надо будет, и срамной уд новый приштопают, были бы денежки. А денежек, как не раз убеждался подполковник, у господ социал-демократов хватало.

— Не уясню я никак, что им такое надо, — забухтел извозчик. — Супротив царя-батюшки попереть, это ж что в голове быть должно?! Живется им плохо, что ли, ваше высокоблагородие? Вон, вижу, и в Думе сидят, и везде, в польтах с воротниками, тросточки у них, часы золотые фирмы «Буре» с чапоцками… Мало, что ли?

— Значит, мало, — поддержал разговор подполковник. Он не гнушался вот таким общением с извозчиками, половыми, приказчиками и прочей швалью, которая подчас знала больше и соображала лучше, чем многие его подчиненные. — А ты сам-то что бы с ними сделал?

— Знамо что — на каторгу. Тут есть которые говорят удавить или, там, расстрелять, но это ж невыгодно. Нагадил — иди работай, чтоб, значитца, государству было от тебя благосостояние. А то дави его да еще закапывай — растрата одна. А коли бог рассудит, то и сам на каторге сдохнет.

— Тебя бы, братец, в министры, — хмыкнул Рождественский. Извозчик и в самом деле рассуждал здраво, подполковник и сам прекрасно понимал, что политика императора в отношении его противников слишком уж мягкотела. И угораздило же царскосельскому суслику получить прозвище Кровавый! Даже Иван, и тот был всего-то Грозным…

— Так что ж, ваше высокоблагородие, — продолжал извозчик свои рассуждения, — они небось не сами по себе-то воду мутят? Платят им, поди? Точно, платят, вот помяните мое слово. А кто же платит? Германцы, поди? А то и англичане, они могут… Или жиды? Жиды, точно!

— И германцы платят, братец, и жиды, и англичане, — сказал подполковник. — Кто дает, у того и берут.

— Вишь, аггелы.[22] Я и говорю: на каторгу их. Кайло, лопату, и пущай трудятся, покамест не сдохнут.

Извозчик обернулся через плечо, ища одобрения у пассажира. Тем временем шедший впереди экипаж остановился, и монгол Джамбалдорж спрыгнул на мостовую.

— Держи, братец! — Рождественский бросил вознице полтинник, дождался, пока Джамбалдорж отойдет чуть подалее, и тоже выбрался наружу.

Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая тем временем пил сельтерскую воду из стакана и изучал представленные ему статистические данные о двадцати годах его правления. При этом он напевал песенку, сочиненную скрипачом Гулеско, в которой распевалось про офицеров царского конвоя, забывших в публичном доме уплатить по счету. Песенка кончалась припевом: «Отдай мне мои три рубля»; царь эту песенку весьма любил.