Бен Элтон - Время и снова время

Аппарат просканировал радужку глаза, идентифицировал Стэнтона и, бипнув, поднял шлагбаум. Стэнтон хотел проскочить, но оказался не достаточно быстр.

Парень, чья жизнь проходила в мобильнике, мгновенно узнал пронзительно синие глаза, стройную фигуру, привлекательное обветренное лицо и коротко стриженные выгоревшие волосы.

– Мама родная, это же ты, да? – сказал привратник. – Ты Кремень.

– Уже нет, – ответил Стэнтон. – Просто Хью.

– Охренеть, он самый, Кремень, – не отставал привратник и продолжил в телефон: – Ты не поверишь, кто здесь. Сам Кремень. Кремень Стэнтон. Да! Точно! Полный абзац! – Парень вновь обратился к Стэнтону: – Я прям тащусь от твоей чухни. Глазам не верю. Опупеть. Можно сфоткаться?

Стэнтон хотел сказать, что спешит, но проще было согласиться. Парень уже выбирался из своей кабинки, а Стэнтон не раз наблюдал, как обожание «фанатов», почувствовавших себя оскорбленными, мгновенно перерождается в ярость и обиду.

– Да. Конечно. Легко. Очень рад.

Привратник попытался обнять Стэнтона за плечи, но в том было больше шести футов, да и светящаяся куртка сковывала движения. Пришлось ограничиться объятием за талию, что слегка смутило обоих. Парень вытянул руку и сделал снимок.

– Улет в реале. Вот же бабуйня. – Привратник тотчас отправил фото в сеть. – Чем будешь завтракать, Кремень? Во дворе накопаешь червяков? Дневной рацион, да? Куча белка придаст тебе сил.

– Да, наверное, – ответил Стэнтон.

Он ненавидел свою известность, которой вовсе не искал. Однако понимал, что сам во всем виноват. Поначалу это казалось забавным и даже чем-то важным. Видеоролики по выживанию, которые он размещал в сети, были попыткой разжечь авантюрный дух в неблагополучных подростках. Ему это нравилось, он этим гордился. Почему только отпрыски аристократов могут получать кайф, проверяя себя на прочность? Стэнтон хотел выманить шпану из городских гетто в дикую природу, но потом стакнулся с благотворительными и молодежными организациями и дело вышло из-под контроля. Он стал сетевой знаменитостью, и за нарушение анонимности его вышибли из полка. Как будто все другие не хватались за публичные сделки.

Сквозь арку величественных старинных ворот Стэнтон прошел в Большой двор. Здесь все осталось неизменным и «большим» по всяким меркам: справа часовня, слева фонтан. Те же гравийные дорожки, истоптанные поколениями студентов. Неиссякаемый поток ярких и оптимистичных юных душ, зародившийся пятьсот лет назад. Душ, для которых даже грусть и печаль были трепетной жизнью, предметом стихов и песен. Сжигающая страсть, неуемное честолюбие, неразделенная любовь. Позже придут совсем другие горести.

Неудача. Разочарование. Раскаяние.

Минуя часовню, Стэнтон подумал об именах погибших в Великой войне, высеченных на мемориальной доске. Бывало, в сумерках он сидел один в часовне и читал эти имена. Все молодые люди, срезанные во цвете лет. Тогда он ужасно им сочувствовал. А теперь завидовал. Они умерли на гребне жизни. На восходе солнца.

Им не суждено состариться, как нам.

Они не изведают тяготы преклонных лет.[2]

Свезло.

– Весть о твоей страшной утрате, Хью, меня просто сразила. – Профессор Маккласки налила чай из фарфорового чайника, памятного Стэнтону со студенческих времен. – И я подумала: раз уж нам не с кем отметить сочельник, почему бы не провести его вместе.

Стэнтон принял дымящуюся чашку, но не ответил на сопровождавшую ее теплую улыбку.

– Мне как-то все равно, профессор, – сказал он. – Для меня Рождество уже ничего не значит.

– Оно знаменует рождение Спасителя, – заметила Маккласки. – А это кое-что значит.

– Меня этот парень не спас.

– Возможно, он с тобой еще не закончил.

Стэнтон одарил ее долгим тяжелым взглядом. Конечно, уважение к ней безмерно, но всему есть предел.

– Я очень надеюсь, что не услышу совет искать утешение в религии, – пробурчал он.

– И в мыслях не было. Я не считаю, что религия должна утешать. Вот почему англиканцы не преуспели – они старались утешить. В глубине души люди хотят костра и серы. Они мечтают о жестком мстительном Боге, который повелевает и карает за непослушание. Оттого-то нынче пророк Магомет так популярен. Я сама подумывала о переходе в ислам. В Аллахе, по крайней мере, есть какой-то задор. Но, понимаешь, я не смогу отказаться от выпивки. Кстати, как насчет глотка бренди? Ты наверняка продрог.

В половине девятого утра Стэнтон хотел отказаться от спиртного, но Маккласки, не дожидаясь ответа, цапнула бутылку, стоявшую между ее распухших лодыжек. Фыркнув на устрашающую картинку циррозной печени, обязательную на этикетках алкогольной продукции, она щедро плеснула бренди в чашки.

– Когда требуется утешение, я, честно говоря, предпочитаю хряпнуть, а не молиться.

– Мне это не надо. Я выпил целое море. Не помогает.

– Но уж коль Рождество, будем здоровы! – Профессор чокнулась с чашкой Стэнтона, звучно подула на чай и, сделав добрый глоток, удовлетворенно выдохнула.

– Ладно, в чем дело-то? – спросил Стэнтон. – В письме говорилось о необходимости срочно увидеться. Что стряслось?

– Ты был в Шотландии, да? – вопросом ответила Маккласки. – Я переговорила с твоим полковником.

– Откуда ему знать, где я? Он меня выгнал взашей.

– За тобой приглядывают. Боятся, что ты начнешь балаболить о своих сногсшибательных секретных миссиях. Чтоб заработать кучу денег.

– Я не хочу кучи денег. И никогда не хотел. Пора бы уже им это усвоить. И потом, даже если придурку известно мое местонахождение, какого черта он вам рассказывает? Я-то думал, в полку исповедуют сдержанность.

– Полковник наш выпускник. Даже сейчас это кое-что значит.

Хью кивнул. Конечно, значит. Даже сейчас. В стране, разделенной всевозможными общественными барьерами – сектантскими, религиозными, расовыми, половыми и финансовыми, – старые узы не распадались. В этот особый круг входили по рождению, а мать Стэнтона работала водителем автобуса. Обучение в Кембридже на военную стипендию стало его первым знакомством с теневой деятельностью «системы однокашников», и сейчас удивлявшей.

– Ну хорошо, что вам нужно? – спросил Стэнтон. – Зачем вы меня разыскивали?

– Дойдем и до этого, Хью, дойдем. – В мягком голосе Маккласки проскользнули стальные нотки, от которых съеживались поколения студентов. – Только я сама решу, когда и как.

Стэнтон прикусил губу. Кое-что не изменится никогда. Маккласки по-прежнему профессор, а он студент. Эта иерархия нерушима, что бы ни происходило в жизни. Воспитанники Маккласки становились министрами, послами или, вот как он, увенчанными наградами вояками и прославленными авантюристами. Но стоило им оказаться в старинном кресле эпохи королевы Анны и ощутить на себе буравящий взгляд налитых кровью глаз из-под густых кустистых бровей, как они вновь превращались в восемнадцатилетних студентов. Эти брови, прозванные «кустарник Маккласки», сейчас были нелепо подведены иссиня-черной краской. «Если уж чернить брови, стоило бы маленько их проредить», – подумал Стэнтон, прихлебнув чай. Даже сквозь вкус коньяка он распознал любимый профессорский сорт. «Английский завтрак» с клубничным оттенком. Пятнадцать лет его не пил.