Елена Хаецкая - Звездные гусары

– С другой стороны, в него трудно будет попасть из пистолета, господа, – вполголоса сказал корнет Дудаков.

Все засмеялись.

Понизовский заметил это и чуть притормозил, но затем решил приветливо улыбнуться нам в ответ. Вместо зубов у него обнаружились черные корешки.

Вежливость понудила нас сделать вид, будто так и надо.

– Приветствуем вас от лица всего нашего офицерского состава, – произнес безупречный Алтынаев и четко склонил голову.

Понизовский слегка растерялся.

– А? – проговорил он и опять улыбнулся. – Благодарю. Подпрапорщик Понизовский. Рад вас всех видеть, господа.

Вслед за прочими я также пожал его руку. Рукопожатие было, пожалуй, единственным, что нашлось в новом подпрапорщике симпатичного. Я уже записал, что он был невысок ростом и весьма плох сложением. Щеки и лоб нового нашего товарища мать-природа щедро разукрасила прыщами и пятнами. Зеленоватые глаза у него постоянно бегали, словно выискивали нечто по обе стороны от ушей собеседника. Пепельные волосы никогда не выглядели чисто вымытыми, хотя впоследствии мне доводилось убеждаться в том, что Понизовский по крайней мере пытался быть чистюлей.

Новичка разместили по соседству с Дудаковым – к большому неудовольствию последнего, обучили играть в клопштос, познакомили с фоссой и приучили пить каву с молоком местных мээк.

Дежурить вместе с Понизовским было муторнейшим занятием на свете. Мне выпадало это сомнительное удовольствие раз, наверное, пятнадцать, и всякий раз приходилось выслушивать его длинные, подробные рассказы о том о сем. Там, где любой другой обходился кратким перечнем событий и характеристик, Понизовский пускался в глубокие исследования и в конце концов умучивал слушателя такими деталями, о возможности существования которых ни один здравомыслящий человек даже не задумывался.

Несколько раз он рассказывал мне (подозреваю, что и остальным тоже) историю своих зубов и ужасного состояния кожи. Каждый прыщ в его изложении наделялся длинной легендой, так что в совокупности они составляли нечто вроде “Кольца нибелунга” и только ждали своего Вагнера, чтобы во всю мощь зазвучать с театральных подмостков. Говоря коротко, Понизовский был одним из немногих, кто выжил в знаменитой катастрофе “Журавы”. Что именно там произошло – до сих пор достоверно неизвестно. Говорили разное – и в первые месяцы после случившегося, и потом, когда поиски виноватого ни к чему не привели. Произошла утечка метрима, который контрабандой перевозили на пассажирском судне. Знал ли об этом капитан, участвовал ли в этом кто-либо из офицеров – сейчас уже не установить, поскольку погибли почти все, кроме десятка детей, находившихся в самом дальнем отсеке. Среди уцелевших счастливчиков и был наш Понизовский.

Естественно, о самой катастрофе он ничего рассказать не мог, поскольку был тогда мал; зато обладал большим количеством различных умилительных детских воспоминаний: какие динозаврики были нарисованы на стене игровой комнаты в “Жураве”, как пахло от доброй няни в кружевном кокошнике, которая разносила печенье, какой забавный хищный цветок там имелся – дети дразнили его, как котенка, бантиком, привязанным к ниточке, – и все в таком роде.

Я замечаю, кстати, что Понизовский обладает умением распространять свое тлетворное влияние на все, к чему ни прикоснется. Вот уже и мои записки начинают заполняться его нудными рассказами, а ведь я намеревался изложить историю его прыщей КОРОТКО!

Итак, коротко: следствием давнишней аварии сделалась такая болезнь, при которой кальций плохо удерживается в организме. Отсюда – скачущая походка Понизовского, его странная осанка и дурные зубы. Зубы ему, впрочем, собираются сделать искусственные – позор для полка, если в нем будет находиться офицер с таким Карфагеном во рту.

Вот пример ужасного влияния Понизовского. Недавно я заметил, что ротмистр Кайгородов вместо обычного: “Ну-с, господа, не пора ли нам на боковую?” произнес, собирая карты, следующее: “Ну-с, господа (начало, как видите, осталось прежним, но дальнейшее!..) – ну-с, господа, как хотите, а я считаю, что пора нам расходиться. Помню, еще в детскую пору загоняла нас строгая нянька в постель, меня да брата, да еще старшую сестру. Придет, бывало, рослая, как гренадерский солдат, на голове наколка – ровно шапка лохматая, пера только не хватает, фартук на ней топорщится, как кожух, будто сейчас она к пулемету… И как гаркнет на нас сверху: „А ну, пострелята, тотчас в постель!“ Хе-хе!.. У нас, бывало, ручонки дрогнут, глайдеры-бластеры посыплются на ковер. Тогда, должно быть, и запала мне в голову идея непременно сделаться офицером и самому так-то на нижних чинов покрикивать. Детские воспоминания, господа, по моему суждению, – весьма ценный материал для психологических изысканий в собственной биографии…”

Ну вот как такое слышать?

Затем произошла и вовсе нелепейшая история. Дело в том, что к нам собралась с визитом госпожа полковница, Настасья Никифоровна Комарова-Лович, урожденная Нелидова. Обыкновенно она находилась на орбите, на базе, где занималась воспитанием большого количества маленьких и уже подрощенных Комаровых-Ловичей, обоих полов и разнообразных темпераментов. Их фотографии украшают приемную господина полковника, но поскольку отпрыски его засняты в различное время и иные по нескольку раз, то вникнуть в их количество ни у кого недоставало терпения.

Время от времени нежные супружеские чувства полковницы брали верх над материнским долгом, и тут-то и случались нашествия Настасьи Никифоровны. С нею обыкновенно приезжало некоторое число молодых привлекательных дам, составлявших ее свиту. Как подобает истинным офицерам, мы готовились к началу боевых действий заранее.

Повсеместно кипела стирка, злобно шипели, изрыгая пар, гидроутюги, денщики разгуливали по помещениям, держа швабры как миноискатели, и озабоченно выискивали мусор. Полковой оркестр, руководимый бессменным нашим капельмейстером Рягиным, разучивал по нотам новые мелодии, например, в этот раз – вальс “Жестокая шутка” (“В джунглях Лапуту, в джунглях зеленых, где приютилось немало влюбленных” – и т.д.); полонез “Маленькая мутантка” и еще несколько мазурок, из которых самая игривая называлась “Планету ментиком накрою”.

По углам шептались, загадывая, будут ли те дамы, что и в прошлый раз, и если новые – то каковы они окажутся. Предлагались различные программы развлечений – помимо бала, разумеется; и уж конечно Понизовский не остался в стороне.

– Прелестная игра – фанты, – заметил он и уже собрался развить эту идею, как его перебили:

– Замечательно! Записывайте, Дудаков: фанты! Затем еще – “Угадай цветок”, а?

– Фи, господа, это неприличная игра, – молвил строго Алтынаев.

– Вы, господин Алтынаев, старый, – дерзко сказал поручик Сенютович и так лихо подкрутил ус, что все засмеялись. Засмеялся и Алтынаев; его плоское загадочное лицо стало чуть шире в скулах, а глаза, утонув во внезапно появившихся морщинах, совершенно исчезли.

Таким образом, повсеместно царило настроение всеобщего благодушия.

И вот настал долгожданный день. Транспортный модуль уселся на нашу захолустную Варуссу, и оттуда выпорхнули бабочки, точно из кокона, одна за другой, а последней выгрузилась, как пчела-матка, сама госпожа полковница.

– Ну все, – завороженно прошептал мне Дудаков, – смерть нашему Алтынаеву!

Среди прибывших была гордая красавица Ольга Турыбрина, жена интенданта базы. Супружество ее оказалось несчастливым – в чем не было ничего удивительного: более скучной, невыразительной и нечистой на руку персоны, нежели интендант, вообразить себе невозможно. Поговаривали, будто Ольгу вынудили выйти за него едва ли не насильно, по прихоти ее опекуна. Разница в возрасте у них была большая.

Как нарочно, несчастье этого брака усугублялось внезапно вспыхнувшей любовью безупречного Алтынаева. Оба они, и Алтынаев, и Ольга, страдали и таились; в полку, разумеется, знали, но помалкивали. Уйти от мужа Турыбрина не могла: разводов в офицерской среде не допускалось, и согласия на брак с разведенной Алтынаев никогда бы не получил; связью же удовлетвориться он не мог. Посему у них происходило обожание совершенно в трубадурском духе. Раз в несколько месяцев они проходили тур вальса – да еще могли соприкоснуться пальцами во время традиционного пикника.

Одни романтики из числа младших офицеров завидовали сему платоническому роману; другие изыскивали в уме способ извести интенданта. Полковник наш, будучи человеком, напротив, реалистического направления, мучился предчувствием беды всякий раз, как видел Алтынаева подающим Ольге на балу пирожное.

Из числа “опасных” можно также назвать зрелых девушек сестер Сафеевых, которые выучились на Медузе-III в медицинском университете и трудились на поприще исследования сердечной мышцы – как она работает при разной гравитации и нельзя ли инфаркты лечить невесомостью. Сестры Сафеевы очень-очень хотели выйти замуж. Они были, по счастью, не слишком настойчивы. Просто они хотели. Слабонервный человек мог пойти у них на поводу; что до последствий – то они могли оказаться какими угодно. Жизнь с медичкой в любом случае таит в себе определенный риск.