За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

Он представил это и понял, что не хочет. «Потому что и сам уже не веришь, что что-то получиться на этот раз, – сказал он себе. – И если я к этому так отношусь, у которого из нас троих уверенности в успехе больше всех, то как они к этому относятся?»

– Может, что сегодня и получится уже.

Ага, жалеешь меня, что ли, хочешь приятное сделать.

Должен, говоришь, прийти? А что этот тогда пьет, дел еще куча.

Мы уже не думали, что ты появишься.

Чий посмотрел на Краюхину спину, на Шагу. Не верят… Достал я всех своим энтузиазмом. Как у них вообще получилось что-то сделать? Украли ведь тогда. Он попытался вспомнить: два белых рулона и один синий – воспоминания казались неживыми, нарисованными, нарисованная белая струя летит на землю, свои ноги на куче, помнилась только картинка, никаких ощущений. Он посмотрел, как глядит на него Шага.

– Слушай, вот скажи честно, ладно? Готов, только честно? Ну, я серьезно, – Чий и сам почувствовал, что начинает также глупо улыбаться. – Вот если бы я вас не убеждал постоянно, ты сам как думаешь, продадим, нет? Серьезно, веришь?

– Да как, – Шага посерьезнел и стал раздумывать. – Должны, по идее, не Холм, так другой, если не этот, время нас не поджимает. Так?

Чий покивал. Слова эти тоже были не Шагины – его слова, он так доказывал, значит, опять ничего не ясно.

– Придет, говоришь? Ладно, пойдем подождем.

Они пошли к дальней стене, у которой стояли и сидели наиболее организованно. Тут было человек десять, говорили о чем-то, он встал сзади и стал рассеяно слушать, думая о своем. Чий заметил рядом Дерево. Тот был уже здесь, успевший оказаться тут раньше его, чудом, наверное. И уже, видимо, понимал, о чем идет речь, весь – внимание. Как обычно. «Придет…», — он вспомнил, что так и не спросил Шагу о том, «когда», поискал его глазами и решил, что не стоит – это внимание к себе привлекать, скорее всего, и так ясно, что поздно. Проторчим здесь, Драр не дождется, опять посидеть по-человечески не получится, поговорить, да и ладно Драр, главное, дело, ради дела собой можно и пожертвовать, был бы толк.

– … Я бегу, и так холодно-холодно, вроде зима, только еще холоднее, и снег везде лежит, деревня здоровая, не кончается и не кончается, а бежать тяжело, медленно, но я таким темпом из нашей бы уже десять раз выбежал, и снег – ногам холодно…

– Ты же за водой выходил, это что, зимой?

– Ну и что ты меня спрашиваешь? Откуда знаю? Выходил не зимой, потом зима, сон же, – Файса Ушастый собрался с мыслями. – Ну, и бегу, вязну в нем, а домов кучи, все пустые, в окнах ничего не видно, и занавески закрыты, я, короче, хочу на помощь позвать, а там каждый вход выше моей головы.

– И что, лестница к нему?

– Нет ничего, просто четыре стены, а выше головы вход.

Чий услышал, как Пипа, которого так прозвали из-за того, что он, когда маленький был, так пить просил, неодобрительно иронично усмехнулся и причмокнул.

– Ты достал, слушай, а! – Ушастый обиделся. – Что ты хочешь? Тебе не снится такого?

– Это тебе только снится такое, – он улыбнулся. – Я бы уже три раза проснулся, до того как мне грыжа такая сниться стала.

Завестись Файсе не дали, попросили продолжать, он стал рассказывать дальше, глядя на молчащего Пипу.

– Ну, бегу, прыгаю, прыгать тоже тяжело, еще тяжелее, чем бежать. И тут дед этот вылетает откуда- то, такой: «Ты куда забежал, я же тебе говорил, пропадешь. Все теперь, – за руку меня хватает, – За мной давай, за мной, тут же гнилолицие».

– Это какой дед, который?..

Да, предупреждал меня который за ручей не ходить. Ну, и бежим, а он, главное, быстрей меня еще, ну, и постоянно: «Гнилолицие». Меня жуть такая берет, – он отвлекся на чей-то понимающий смех, – ага, прикинь, гнилолицие, меня там аж сжимает всего. И тут мы прибегаем, там как пятачок такой, улица заканчивается, дома вокруг, он руку отпускает. «Все, сынок, спасся, все», а у него голос все время был такой жалобный, как у дедов, как будто волнуется. «У-все, у-все, пропадешь», – разворачивается резко, и я смотрю, а у него кожа, оказывается, лохмотьями вот тут висит, и грязь под ней какая-то, слизь там. И раньше все это, я понимаю, тоже было, я просто не замечал. Рядом занавески в домах открываются, а там такие же все дети, бабы тоже, у всех такое же с лицом. Он раз на меня, – Файса хлопнул в ладони, – за шею, и я проснулся. Лежу, у меня в ушах стучит, я, короче, не помню, чтобы мне такой страшный кошмар снился, серьезно, может, и было когда раньше, но я не помню. И именно в конце страх резкий, остальное-то бывает, а там вот так, резко, оп.

– А потом спал?

– Ну, полежал чуть-чуть, потом заснул.

– Да нет, я не о том. Ты проснулся сразу, а бывает тоже снится кошмар, просыпаешься, ну думаешь все, а на самом деле спишь еще, вот у меня было, не помню что там сначала, тоже что-то такое, просыпаюсь – лежу в постели, поднялся, а уже светло, думаю, вставать надо, взял у очага кувшин с молоком, наливаю, а там жижа какая-то зеленая и шевелится. Я у сестры спрашиваю: «Это что?», та: «Да это доятся так теперь». Я пошел к скотине и смотрю, на самке дойной пауки какие-то сидят, и она уже вся в паутине, ну и там дальше пошло…

– А бывает наоборот, – сказал Шага, – что-то снилось, может, и не кошмар, вообще сна не видишь, просыпаешься по-настоящему, а потом снова засыпаешь, и кажется, что встал, идешь куда-то. У меня один раз вот так было, только я не встал. Проснулся поздно, а договаривался с отцом, что с утра пораньше поднимемся, он в Степь собирался, а я подготовиться помогу. Просыпаюсь – один, надо подниматься, день уже, неохота, я глаза закрыл, думаю, еще чуть-чуть полежу и буду на дверь смотреть время от времени, если зайдет кто, сразу из-под одеяла вылезу. Валяюсь, на дверь смотрю, жарко, думаю сейчас вставать буду. И тут постель моя взлетает и меня в крышу вжимает и давит. Я глаза открываю, лежу раскрытый, двери из такого положения вообще не видно, меня колотит.

– И что дальше, спал?

– Да какое спал, вскочил, побежал есть да бате помогать.

– Интересно, как вы все, пацаны, рассказываете, – Пипа опять вылез. – А я можно тоже. Можно? Спасибо. Мне тоже снилось: пошел я за водой по зиме,