Туман (СИ) - Курамшина Диана

– А вы крещены? – вдруг вспомнив реалии его времени усомнилась я.

– Да, уже после выписки из «пенатов» вашего батюшки сходил в храм и крестился. Незадолго до ухода на ваши поиски. Не волнуйтесь.

– Вы ведь понимаете, что свадьбу в октябре мы так и не сможем сыграть, – спросил мужчина после долгого молчания, в течении которого мы так и стояли у окна держась за руки и просто смотря друг на друга.

– Да, в тот момент нам всем будет как-то не до свадеб, – горько усмехнулась я.

– Хотя… думаю Красная Горка[167] тринадцатого года тоже вполне неплохое время… – сказал он улыбнувшись.

После недавних событий жизнь значительно изменилась. И нет, дело было совершенно не в помолвке и обручении, которое, кстати, состоялось на Сретение, как и обещала «бабушка». Под благословение священника мы надели друг другу золотые кольца, внутри которых были выгравлены наши инициалы и дата – второе февраля 1812 года.

От «свадебной корзины»[168] и розовой бумаги[169] я попросила пока воздержаться, поэтому жених подарил мне только красивый букет и небольшое кольцо с бирюзой. По всеобщей договорённости обязательные подарки семьям и брачующимся будем делать уже ближе к свадьбе, которую все ожидали по осени. Но, а мы знали, что раньше весны она не случится.

Честно говоря, Павел Матвеевич вообще сначала с трудом входил в подобные обсуждения, отговариваясь незнанием предмета. Но в последствии признался мне, что предстоящая война – дело непредсказуемое, и вполне может оказаться, что я «овдовею», даже не вступив в «замужество».

По его словам, он сделал необходимые распоряжения, и часть принадлежащего ему капитала, «работающая» в семейных предприятиях достанется мне в наследство, если с ним что-либо случится. На все мои возмущения и попытки отказаться, только как-то нежно улыбался.

Изменения же «настигли» после, когда наконец разрешили вернуться к работе в госпитале. Как мне в последствии стало известно, состоялся целый «консилиум[170]», посвящённый моей охране. Сначала Семён Матвеевич настаивал, что выделит людей из приставленных к госпиталю «инвалидов»[171], которые смогут сопровождать меня по дороге в госпиталь и обратно. Но по настоянию жениха, ко мне приставили небольшую команду татар, тех самых, что участвовали в моём освобождении.

Они постоянно сменялись, и как поняла, их было человек восемь-десять. Двое неотступно следовали со мной, даже в больнице, предварительно проверяя комнату, прежде чем разрешая мне туда зайти. Такие «строгости» появились после продолжительной беседы охранников с Павлом Матвеевич.

Ещё двое незаметно следовали обычно на улице, но в некотором отдалении. Я их заметила только, когда уже запомнила лица всех своих «охранителей». Время от времени, они немного менялись. То появлялись, то исчезали усы и бороды, сменялась одежда и головные уборы.

Удивительно, но с моими девочками, что продолжали обучения татары держались невозмутимо, не реагируя даже на их попытки «построить глазки» и заигрывания. Чаще всего их взгляд вообще проходил сквозь помощниц, как будто тех и вообще не было рядом.

Егор выздоравливал очень тяжело. Поначалу, он долго не приходил в себя. Когда же через неделю, его хотели уже в таком виде увозить обратно в имение, на попечение родителей, «провидец» решил навестить его вместе со мной. Павел Матвеевич неожиданно попросил оставить его с ним наедине, а минут через десять заявил, открыв дверь, что «охотник» открыл глаза. Что именно произошло за закрытыми дверьми – осталось тайной.

После этого Егор пошёл на поправку, не так быстро, как хотелось бы, но выздоравливал. За ним постоянно присматривал знаменитый на весь госпиталь младший чин, после успешной операции по восстановлению кости, того решили ненадолго задержать и посмотреть, как будет проходить выздоровление. Солдат очень стеснялся такого внимания и старался быть чем-то полезен.

Знающие о произошедшем с Егором несколько человек из персонала больницы, стали поглядывать на моего жениха с интересом, но тот умело избегал «ловушек».

Предшествующее перед Великим Постом время в церквях начинались недели притч[172], а в свете – возможные последние званные вечера и обеды. Так как после Прощёного воскресенья[173] грядёт поприще Святой Четыредесятницы. В Чистый понедельник[174], так и вообще ничего есть было не положено.

После оглашения я могла больше времени в свете проводить с Павлом Матвеевич и даже не обязана была соглашаться на приглашения на танцы. Общество наконец, по словам жениха «выдохнуло» и прекратило шептаться на наш счёт. Мы выпали из списка «вакансий» и смогли наконец понаблюдать за «брачной ярмаркой» со стороны.

Обидно было только за Марию, на которую стали немного коситься, когда узнали, что после нескольких недель ухаживания князю было отказано от дома. Никто из посвящённых, естественно, о подробностях не распространялся.

На одном из таких вечеров у губернатора мы познакомились с четой Долгоруковых. Они недавно поженились и возвращались из путешествия. Граф Толстой уговорил их немного задержаться, так как к началу марта немного потеплело и дороги соответственно превращались в непролазную грязь, иногда слегка подмерзая.

Василий Васильевич Долгоруков только недавно, ради невесты оставил военную службу и получил чин камер-юнкера по придворному ведомству. Его молодая супруга, княгиня Варвара Сергеевна в девичестве княжна Гагарина, после смерти обоих родителей училась в Екатерининском институте, под попечением императрицы Марии Фёдоровны. Окончив в 1811 году курс с золотым шифром[175] большой величины, чем очень гордилась, была пожалована во фрейлины, но очень быстро вышла замуж. Этому поспособствовали родственники со стороны её матери – Голицыны.

Княгиня Долгорукова оказалась очень красива. Особенно выделялась её чёрная коса, уложенная на манер короны и украшенная драгоценными камнями под видом цветов. Сама же она была бледна, но старательно держала лицо, хотя было заметно, что светский вечер её немного напрягает. Предполагаю, молодую женщину мучал ранний токсикоз.

Когда нас представили, предложила подышать воздухом у окна, и уведя рекомендовала попросить приготовить травяной настой, дабы облегчить её состояние. Мы разговорились и спустя время ощутили взаимную дружескую симпатию. Варвара Сергеевна оказалась очень удивлена, найдя в моём лице лекаря. Она слышала в столице историю о том, что какая-то барышня сдавала экзамены, хотя многие считали это за анекдот. Она же думала, что той предложили место в Петербурге или в Москве, но никак ни где-то на задворках империи.

Княгиню Долгорукову очень занимали мои врачебные будни, и она с удовольствием расспрашивала о любопытных случаях и курьёзах. Особо её интересовало, как мне работается в госпитале, полном мужчин, а тем более офицеров…

После Прощенного Воскресенья, пришедшегося на первое марта, я несколько раз побывала по приглашению губернатора у них в доме, где осматривала княгиню, найдя течение беременности вполне удовлетворительным. Та даже предлагала сопровождать её в столицу, где она была готова поспособствовать моей карьере. Но мне приходилось ласково, но настойчиво отказываться, что весьма печалило Варвару Сергеевну.

На само же Воскресенье получила небольшой бочонок мёда – раненый бортник наконец начал вставать. Я, честно говоря уже думала, что он не выкарабкается, жар не отпускал его почти седмицу. Жена его, обливаясь слезами, выполняла все мои требования, но постоянно отправляла ко мне сына, спрашивая, стоит ли уже посылать за батюшкой. Я испробовала на нём все природные «антибиотики», что смог вспомнить Павел Матвеевич… и то-ли помогло лечение, то-ли вопреки ему, но мужчина пришёл в себя и стал постепенно поправляться, чем привёл всех в неописуемый восторг.