Герман Романов - Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК

— Тогда, — задумчиво произнес Путт и пристально посмотрел на Фомина, — скажи-ка мне, как на духу, Семен Федотыч, как это ты РАФ смог узнать за какие-то секунды и сразу начать по машине стрелять?! Такое только знающий офицер смог бы. Так что говори теперь нам правду, утешь душу, все равно твою тайну на тот свет унесем. Что скажешь?

— Правду знать желаешь? На сержанта я не похож? Ну, ладно! — Фомин легко встал и ушел в тень, к ящикам.

Там немного покопался, достал сверток и стал одевать обмундирование. Туго перепоясался, накинув через плечи ремни портупеи, застегнул пряжки.

Капитан машинально отметил про себя, что плечевых ремней было два, как прежде, в русской императорской армии, в Красной Армии носили только один портупейный ремешок наискосок груди, через правое плечо. Но Фомин тут к ним обернулся, и танкисты дружно ахнули, потом живенько вскочили с ящиков. И было отчего…

— Ваше высокоблагородие, господин подполковник?! — старорежимно промямлил Шмайсер и машинально прижал ладони к бедрам.

Они с Поповичем вытянулись по стойке «смирно». Путт, немного помедлив, также встал, выпрямился, расправив плечи. Он также немного растерялся, ибо привычный Семен Федотыч напрочь исчез.

Сейчас перед ними стоял широкоплечий и подтянутый офицер в туго перетянутой ремнями шевиотовой гимнастерке, с золотыми галунными погонами на плечах. На груди плотно, в два ряда теснились серебристым блеском кресты, ордена и медали — впору глазами от удивления хлопать.

— Вольно, сынки, присаживайтесь, чего стоять!

Теперь такое обращение Фомина звучало не простецки, как раньше, а начальственно. И не снисходительно, отечески. Даже голос бывшего сержанта РОНА совсем другим стал, будто заново родился. И немудрено — если долгие годы человек совсем иную шкуру носил.

— А-а-а!!! Мамочка!

В пещеру ворвался вихрем дикий вопль, и с криком, топоча сапогами, за ним влетели оба близнеца. Заполошные, в лицах ни кровинки, губы синие, а в глазах плескался грязной мутью ужас смертный. Все разом схватились за автоматы, но подскочившего капитана перехватила сильная рука Фомина.

— Стой, гауптман! — Только он один сохранил олимпийское спокойствие, его голос был твердым и уверенным. Фомин повернулся к братьям и жестко, наотмашь, наградил пощечинами. Потом плеснул воды из кружки в лица. И привел в чувство — глазенки стали осмысленными…

— Т-а-м… Т-а-м… Т-а-к-о-е… — проблеял в в страхе один из Кушевых, заикаясь и стуча зубами.

— Что там такое?! — раздельно выговаривая слова, Фомин еще раз крепко тряхнул солдата за плечи и посмотрел на свой экипаж.

Танкисты были не на шутку встревожены, ибо еще не понимали, кто так мог напугать близнецов, что те от страха едва не обмочились. Ведь в бою братья труса не праздновали.

— Женщина… Вся в белом… И волосы такие, такие длинные и белые… Из тумана вышла, на нас посмотрела… А потом в клочья тумана рассыпалась… — более-менее внятно сказал один, приходя в себя после пережитого ужаса.

— Морок ты видел. Морок. В тумане сдуру что людям не привидится! — слишком уверенный голос Фомина заставил близнецов кое-как прийти в себя. — Марье вы, как я погляжу, приглянулись, соколики!

— К-какой Марье? — Шмайсер нервно сглотнул.

— Богине смерти, — Фомин поморщился как от зубной боли. — Супруга она Кощеюшки, хранительница потустороннего мира. По-разному ее зовут: и Марена, и Мара, и Марья, — он повернулся к Шмайсеру. — Слова такие знаешь: кошмар, морок, мор? То-то! Одного с ней корня слова, одна им страшная суть… Марженой еще ее поляки кличут. Единое ей имя и есть, хоть ликов у нее и множество — Смерть она! Тоже, кстати, словечко оттуда. Только, ребята, улыбаться не стоит, она этого не любит. И тайны здесь зловещие хранятся!

Фомин обвел всех взглядом, усмехнулся и продолжил говорить:

— Пещера эта непростая, капище здесь раньше языческое было, и вещи очень нехорошие здесь творились. Мой дед много чего мне порассказывал, а кое-что и сам видел. Ладно, — он одернул гимнастерку, поправив погоны, — раз уж так вышло, то потом расскажу! Пойду посмотрю, что соседи на том берегу делают, уж больно крики громкие были, могли и через туман услышать.

Фомин легко поднялся, ухватил ППС крепкими пальцами, безмятежно зевнул и пошел к лазу. Фонарик не требовался — за прошедшие годы ему был знаком в проходе каждый камень, потому минуты не прошло, как он оказался на холодном воздухе.

Молочная белизна густого тумана окутала даже высокий камень, видимость стала почти нулевой. Смотреть и слушать было бессмысленно, но ведь Фомин вышел из пещеры совсем из иных побуждений.

Услышав в проходе тихое топанье, только невесело усмехнулся мыслям и присел на бушлат, который один из братьев, их имена он до сих пор путал, специально постелил на камень и бросил здесь, когда сбежал.

— Садись, Андрей, а то зад свой проморозишь. Камень с человека тепло порядком вытягивает, а потому застилать его надобно, особенно утром.

— Что такое здесь было? — спокойным до жути голосом спросил капитан, усаживаясь рядом. Лгать не было нужды, и потому Фомин выдал правду, хоть и мрачновато она прозвучала.

— Марена всегда сама приходит или тень свою на человека наводит, когда его смерти желает. И обмануть ее невозможно. Экипаж БТ вчера должен был погибнуть, но не погиб. А от судьбы не уйдешь. Я потому вчера Шмакова концевым поставил, что тень на лице увидел!

— Да бросьте! Это же мистика!

— Послушай, умник, ты вчера на болоте что-нибудь необычное видел?

— Болото как болото, тягучее только, ноги выдирать приходилось. А более ничего такого…

— А ты подумай хорошенько, представь, что бывает, когда гороха поел?

— Какой еще горох? — несколько раздраженно бросил капитан. События последнего дня и ему хорошо потрепали нервишки. Но тут же ойкнул, видно что-то сообразив.

— Болотный газ я нигде не видел, не выходил он пузырями. А как только Шмаков ушел в жижу, так вырываться стал, причем в разных местах…

— Соображаешь, сынок! Сожрало оно парня, вот и заурчала его поганая утроба, довольная жертвой…

— Жертвой?! — потрясенно вымолвил капитан.

— Ага, — безмятежно подтвердил Фомин, достал папиросу и прикурил от спички. — Это большевики могут отвергать все, мистику не признавать, но если что непонятное и страшное происходит, так сразу о Боге вспоминают и на него уповают. Сам видел не раз, как комиссар под обстрелом молился!

— Это точно. Бывало такое.

— Исстари, как я и сказал, еще до крещения Руси, было здесь капище. Только Марене-то запретными были человеческие кровавые жертвы. Знаешь, что ей жрецы всегда приносили?

— Нет… — неуверенно протянул Путт.

— Да и не только ей… Продукты, зерно, блины на Масленицу ели и соломенное чучело сжигали, молоко, кисель лили… Кстати, знаешь, откуда пошло: молочные реки, кисельные берега? Оттуда! Лили в реку зимой в проруби молоко, а летом кисель… Только в самые тяжелые годины, в засуху, при море или войне… Понимаешь, боги изначально не требуют человеческих жертв, люди сами их приносят. Землица-Матушка не потому впитывает кровь, а вместе с ней и силу, что таково Её желание, а потому — что таков Закон. Светлые боги могут и не принять, отказаться. Кровь-то впитается, а силу Сыра-Землица не возьмет. А если и примет, то только в том случае, если человек, приносящий жертву, не совершает греха…

— Погоди! Любое убийство уже есть грех!

— Не торопись! — Фомин покачал головой. — Разве грешно преступника жизни лишить? Или мы грех берем на свою душу, врагов убивая, которые бесчинствами давно смерти заслужили?

Путт хмуро кивнул, почесав пальцем переносицу.

— Вот то-то и оно! Если с темными желаниями кровь пролить, если не в угоду богам, а в собственную… — Фомин исподлобья оглядел болото. — Светлые боги такую жертву отринут, а темные — наоборот, силу великую почуют и еще больше требовать начнут! И самой страшной жертвой душу заберут…

— Да… Дела…

— Утроба эта болотная, Маренино капище, тихо веками жило. За долгое время в забвение оно пришло, жрецы сгинули, ров защитный зарос давно уже. И алтаря с кострищем ты здесь, даже если захочешь, не отыщешь! Тихо все было, пока перед первой войной с немцами душегубы в него живыми купца с женой не бросили, ножами их истыкав. Разбудили они зверя, силу темную!

— Но ведь и раньше люди и звери тут топли! — Путт закурил. — Это разве не жертвы Марене были?

— Не зови ее, не искушай! — Фомин устало привалился спиной к камню. — Когда просто человек или животина гибнет, по случаю или по дурости своей, это одно! Душа пусть и уходит, хоть с неохотой, но смирившись с Законом Жизненным, в отмеренный ей срок! А вот при насильственной смерти душу без согласия вырывают, сопротивляется она, рвется яростно обратно… Вот эта ярость, тоска безутешная такую силу являет, что одна она, сила Жизни и сила Смерти, и есть самая желанная жертва. Вот тогда-то болото и отведало горячей кровушки. И после того гать под жижу ушла за три годочка, а люди с тех пор могли перебраться на остров только тогда, когда одного из них оно прибирало. Дядьку моего сродного с теткой враз поглотило, пока мы сообразили о том. Людей требовала эта тварь, от скотины и птицы брезгливо морду воротила, хотя и поглощала, но без урчания. И все на остров стали ходить только после морозов, когда гать замерзала, а более нигде на остров не пройдешь, ни зимой, ни летом.