Андрей Буровский - Ад закрыт. Все ушли на фронт

– Во! Мне уже люди мерещатся! – засмеялся один из сидящих. – А ты говорил, самогон на этот раз не крепкий!

– А может, это черти полезли? Мы и у них устроим революцию…

Собеседник первого еще пытался развить тему, как он будет делать революцию в аду, когда лезвие штыка дошло до сердца. Третий «караульный» мирно спал, на него не стали тратить время, только винтовку прихватили.

Коридор раздваивался, вел на улицу и в магазин одежды. Здесь все было разгромлено, на кипах сброшенных прямо на пол платьев и пиджаков сидели, выпивали и закусывали враги.

– Вперед! – рявкнул Есаул и первым ворвался в помещение.

Пока офицерский отряд двигался по лестнице, пока белые стреляли в упор, резали обезумевший пролетариат лезвиями штыков, у моста через Сену остановилась машина. Вышел тонкогубый, пожилой священник в рясе.

– Мы вас знаем! – крикнули из группы солдат. – Вы выступали по радио. Вы – ученый аббат Жан Леффруа.

– По радио распространяют портреты?! – удивился священник.

– Печатают в газетах.

– Это в прошлом, – улыбнулся монсеньер. – А теперь пропустите меня.

– Нет-нет! – замотал головой офицер. – Они вас убьют, монсеньер. Не надо ходить к этим людям.

– Почему?!

– Это зверье…

– Разумное слово действует даже на зверей. Господа… Если я и не остановлю кровопролития, то хотя бы выполню свой долг пастыря. Жизнь такого старика, как я, не очень важна, а шанс есть.

– Я не пущу вас, монсеньор… Это безумие!

– Но ведь вы не захотите лишиться моего благословения, правда?

Священник не просил, не спорил: он просто делал то, что считал нужным. Осенив крестным знамением людей в форме, он ступил на мост, не задержавшись ни на секунду. Он прошел почти до конца, когда закричали:

– Назад!

– Господа! – Голос старого проповедника и лектора легко перекрывал пространство, четкий и звучный. – Я несу вам не свои слова. Я несу вам слово Господа Нашего! Ибо еще с Моисеем сказано нам – «Не убий!»

Словно в ответ, грохнул выстрел; старик в сутане замер с поднятыми вверх руками, стал валиться назад. Стреляли еще и еще. Красные стреляли даже в лежащую на мосту, около трупов в форме, фигуру: стреляли из толпы заложников, безопасно. Один из солдат выстрелил, взяв выше голов. Издевательский хохот в ответ.

Старик валился на древние камни моста, ветер относил в сторону седые длинные волосы, как раз над огромной буквой N: мост помнил еще Наполеона. И тогда же, в двух километрах к северу от мостов люди с белыми повязками на рукавах хлынули на улицу Риволи: словно людская река растекалась из подъездов и арок. Вспыхнула бешеная стрельба уже не внутри здания, на улице.

Кто-то бешено мчался и орал, пока не упал с дымящейся от выстрела спиной. Кто-то прыгал через окно в первый попавшийся дом. Есаул оценил обстановку: улица наша, впереди – бульвар Севастополь, мосты через Сену.

– Вперед, ребята!

Есаул бежал, уставя штык. Ему казалось – двадцать лет долой. Вот он, совсем молодой человек, бежит по улицам Ростова-на-Дону, очищает его от самых страшных врагов Отечества. Восемнадцать лет исчезли: он бежал по городу, очищая от тех же врагов главный город своей веселой мачехи – Франции.

За ним белые занимали дома, вели бой в таких мирных местах, как подъезды, квартиры, чердаки. Есаул делал самое опасное, но и самое бешеное, веселое: очищал улицу, давая своим закрепиться, довершить дело.

Сперва было легко: до самого бульвара Севастополь красные драпали, как бесы от слов святой молитвы. Всего утро владели они городом, а уже много деревьев повалили: жгли костры. Насколько Есаул помнил бульвар, валили они, как нарочно, самые красивые деревья.

Бульвар перегородила баррикада – от края до края. Злобный стук пулемета заставил броситься ничком на мостовую, переждать свинцовую смерть. Цепь редела под пулеметным огнем; уцелевшие лежали за деревьями, фонарными столбами, брошенными автомобилями, за трупами.

Дождавшись, когда пули долбили противоположную сторону улицы, Есаул метнулся в подъезд. Там уже скапливались люди, оглушительно отдавалось многократное эхо выстрелов: шел бой двумя этажами выше. Постепенно красные уходили вверх, поле боя поднималось вслед за ними.

– Тут опять можно пройти подвалами…

– Вперед!

…И опять они вышли в незнакомое место, рвались по лестницам вверх.

Есаул помнил балкончики с коваными оградками, выходящие на Севастопольский бульвар. На четвертом этаже в полуоткрытой двери лежал лицом вниз человек; по-видимому, его застрелили при попытке выбежать наружу. В самой квартире в дальней комнате жались в углу женщина с двумя ребятишками, мал-мала меньше. Женщина смотрела на Есаула не говоря ни слова, исподлобья, огромными темными глазами. Смотрела, прикрывая собой спокойных не по возрасту детей.

Не было времени успокаивать, что-то говорить и объяснять. Да и желания не было: слишком много перевидал Есаул таких женщин. Франция была добра к нему, и все же помнилось: когда в России полыхала Гражданская, она, Франция, могла бы решать не только свои собственные проблемы. Если бы реально помогла – он видел бы в России намного меньше женщин с такими глазами. И здесь бы они не появились.

А балкон прочный, решетки с толстыми прутьями. А бой идет уже двумя этажами выше. И в домах на той стороне бульвара – тоже. Значит, и огнем с той стороны пулеметного гнезда не подавишь…

– Пулеметы! Пулеметы сюда!

– Смотрите-ка! Никак сам пожаловал! – сказали Есаулу, указывая на нечто неожиданное. Там – на набережной Сены, на площади Шатле, в которую упирается бульвар Севастополь, стояла трибуна. Кто-то маленький и толстенький топтался поверху, поднимал к голове громкоговоритель. Есаул бросил к глазам бинокль. Не может быть… Он же отлично знал эту мерзкую, вечно покрытую потом физиономию, безумно выпученные глаза, бороденку, которую в белых войсках все время сравнивали с растительностью на женских гениталиях…

– Вашбродь, и правда тот самый?!

– А что ты его иносказательно? По имени назвать боишься?

Воин замялся… Да! Этого человека на трибуне частенько называли бесом. Так часто, что многие и правда боялись называть по имени опасное существо.

– А ты не бойся… Он и есть…

Малопочтенный Лейба бен Давид, Лева Бронштейн по партийной кличке Троцкий перебегал по трибуне своими короткими ножками, тянул к пухлым губкам раструб громкоговорителя.

– Товарищи!!! – загремело над площадью Шатле, над Сеной, над древней тюрьмой Консьержери. – Товарищи!!!! Враг не дремлет! Реакционная военщина навязывает гражданскую войну мирным трудящимся! Но чего хотят мирные трудящиеся?!

Бес на трибуне изогнулся, наклонился; его свита – на девяносто процентов бабы – подалась вперед. Бес торжествующе выпрямился, словно и правда получил подсказку из напряженной, налитой самогоном толпы.

– Правильно!!! Вер-рно, товарищи! Мирные трудящиеся больше всего хотят гражданской войны! Они ответят гражданской войной на гражданскую войну! Ответят, чтобы эта война стала самой гражданской за всю историю гражданских войн!!!

Есаул смотрел, не доверяя собственным глазам. Он помнил Бронштейна давно. А ты помнишь, гнида, как твои люди выгоняли казаков из станиц? Выгоняли зимой, на верную смерть? Ты помнишь, урод, как умирали в зимней степи люди без еды и огня?

Скорее всего, Бронштейн предпочел бы забыть, но Есаул хорошо это помнил. Слишком хорошо помнил, как сидели, прижавшись друг к другу, два трупа – жена Галя, сын Ванечка. Наверное, когда выгоняли из станицы, Галя смотрела на красных убийц так же, как эта женщина в квартире на вооруженных людей, шаставших по ее дому. Есаул помнил эти трупы – два трупа из великого множества человеческих тел, каменно замерзших в овраге, посреди январской степи. Потому и не взял больше никого в свою жизнь; не было сил дарить зрелую любовь никому, заводить никого… после того, как твой трехлетний сын сидел замерзший, обняв за шею мертвую заиндевевшую маму.

– Вася, а ведь есть шанс…

Есаул не договорил: воюющий поймет, о каком шансе речь.

– Вашбродь, это давайте вы сами!

Хм… Воин протягивает винтовку. Снайперскую винтовку MAS-36 начали выпускать совсем недавно, с год назад. Есаул достал редкое, ценное оружие по великому блату – благо во Франции знакомства «работают» почти так же, как и в России. Достал, пристрелял на пару со своим однополчанином, для деликатных сторон войны в городе.

Есаул взял оружие, провел рукой по прикладу… Господи, помоги… А руки нехорошо задрожали: слишком велика цена такому выстрелу. Есаул никогда и подумать не мог, что кто бы ни попался ему на мушку, среди них может оказаться и это существо… Рука опять предательски дрожала.

А ведь нельзя… Если он сейчас промахнется – существо пойдет и дальше по миру, разносить смерть и беды, сеять безумие и смуту. Господи, спаси и укрепи. Есаул склонил голову. Он много раз молился, крестился, но после смерти семьи – получалось как-то формально. Не верил? Скорее усомнился. И сейчас: просил Бога помочь, а сам же сомневался в Его помощи. Если Господь допустил ад девятнадцатого года – уже вопрос: а на чьей он стороне, Господь Бог? И как обратиться к Нему? Не говорить же Богу: «докажи мне, что Ты есть? Докажи мне, что Ты благ?»