Борис Давыдов - Московит-2

«Ясновельможные паны» ходили, осматривали, принюхивались, следили за работой конюхов и поденщиков, убеждались, что все в порядке. Конечно, при желании можно придраться к чему угодно, но если и попадались недочеты, то настолько мелкие, что даже Тадеуш закрывал на них глаза. После чего начиналась проверка главного: успешно ли идет дрессировка.

Разумеется, владельцы конюшен не были в курсе наших планов и знали лишь то, что им полагалось. Перед ними изначально поставили четкую и ясную задачу из двух пунктов. Первый гласил: приучить лошадей к выездке в парной упряжке. (Мы с Тадеушем решили, что четверная и тройная упряжка – слишком сложно, к тому же тройка хороша для прогулок в санках по бодрящему морозцу, но не на поле боя; одна лошадь – слишком мало, а вот две будут в самый раз.) Пункт второй требовал: добиться, чтобы лошади не боялись громких звуков, раздающихся в непосредственной близости, особенно – сзади. В идеале, чтобы они спокойно относились даже к выстрелам из малокалиберных пушек.

– Мне больно видеть скорбь брата моего! – голос Тугай-бея так и сочился медом. – К чему горевать и оплакивать то, что уже свершилось и не подлежит исправлению? Это бессмысленно. Ведь все в руках Всевышнего! – Татарин воздел кверху ладони и крашеную бороду.

«Да они сговорились, что ли, с генеральным писарем?» – раздраженно подумал Хмельницкий. Больше всего злило, что мурза пришел без приглашения в самый неподходящий момент: когда гетман собирался снова прочитать письмо Елены.

– Сожалею, что причинил боль моему почтенному побратиму, – с уклончивой вежливостью ответил Богдан. – Увы, сам понимаю, что ничего уже не изменишь и не воротишь.

– Я хочу сделать небольшой, но ценный подарок, который хоть немного смягчит горечь утраты твоей, – продолжал мурза. – Мои батыры сегодня утром побывали в одном селе, недалеко отсюда…

Гетман напрягся, постаравшись, чтобы на лице не отобразилось отвращение. Слишком хорошо он знал, что бывало там, где проходили эти хищники! Стремительный топот и ржание, дикие гортанные крики, свист арканов, и вот уже захлестнутые беспощадными тугими петлями люди волочатся в пыли за лошадьми степняков, навеки распростившись с родной землей… А позади – тела зарубленных и проткнутых стрелами, горький безутешный плач, пламя и дым пожаров.

«Милостивый Боже! Уж не дивчину ли молоденькую он хочет мне подарить?! Нет, они очень дорого стоят, татарва скорее удавится…»

– Удачным ли был их поход? – Хмельницкий заставил себя говорить спокойно.

– О, благодаря милосердию Аллаха весьма удачным! Взяли хороший ясырь. Среди которого попался даже один шляхтич, владелец этого села… Он утверждал, что лишь наполовину лях, а на другую половину – урус. Не знаю, говорил ли он правду или солгал в надежде, что мы его отпустим. В любом случае в знак моего расположения, брат, и для облегчения горя твоего я готов отдать его тебе. Если ты, конечно, захочешь, и без всякого выкупа. – Тугай-бей сделал паузу, чтобы его слова прозвучали весомее, и повторил: – Без выкупа, даром!

«Поистине странно… Откуда такая щедрость? Или впрямь сочувствует?»

– Я с благодарностью приму твой подарок, почтенный мой брат! Где этот шляхтич?

– Я сейчас велю его привести, – ответил татарин и уже хотел хлопнуть в ладони, призывая своих людей, но тут послышался быстрый топот. В палатку буквально влетел растерявшийся Выговский с испуганно-бледным лицом:

– Пане гетмане, не прогневайся! – еще в проеме начал кричать он. – Не успел я передать приказ твоей милости! Всех пленных… – генеральный писарь заметил Тугай-бея, осекся на полуслове и поклонился, растерянно бормоча: – Почтение и пожелания здравия высокородному мурзе Перекопа…

– Что?! – взревел гетман, потрясая кулаками. – Неужто убили?!

– Посекли саблями… Подвели ближе к стене, чтобы ляхам было хорошо видно, и всех, до последнего… Прости, торопился, но все уже было сделано!

– Кто посмел?! – Лицо Хмельницкого потемнело от прихлынувшей крови. Он тяжело, яростно захрипел, чувствуя, как тугие молоточки стучат в висках. – Без моей воли… Казню! Тотчас же! Говори, кто так распорядился?

– Лысенко… Да не он один виноват, светлый пане, все казаки шумели: «Смерть ляхам!» Больно уж им Кривоноса было жаль.

– Да христиане они или язычники поганые?! – возопил Богдан, схватившись за голову. – И ведь крест святой носят на теле! Ладно бы в бою! Но безоружных, раненых!.. Волки, хищные волки! Не люди! – Шатаясь как пьяный, он сделал несколько шагов, потом со стоном закрыл лицо руками.

«И вот такому народу ты хочешь дать волю, пане? Ради него готов и дальше вести войну?» – всплыли вдруг в памяти слова того же Выговского, сказанные совсем недавно, в этой палатке. Гетман до боли стиснул кулаки.

– Не стану докучать брату моему, – понимающе кивнул мурза. Если его и покоробили слова Богдана, сказанные про язычников и крест, он явно не принял их на свой счет, будучи свято убежденным в превосходстве собственной религии. – Я вижу, ты слишком огорчен, тебе нужно отдохнуть. Пленник будет ждать снаружи. Он твой.

– Благодарю и прошу не счесть мою вспышку за неучтивость! – спохватившись, кое-как произнес Хмельницкий.

«Матка Бозка, будь милосердна, исполни желание мое… Знаю, что грешна, что недостойна твоих милостей. Но ведь даже Сын Твой сказал про блудницу: пусть первым бросит в нее камень тот, кто сам безгрешен! И она осталась живой, ни у одного из палачей ее не поднялась рука…»

Елена, молитвенно сложив руки, проникновенно смотрела на образ Богоматери.

«Если я и поступала недостойно, то много раз уж за это наказана. Жестоко наказана… Услышь мои молитвы, сделай так, чтобы Дануська благополучно добралась до Богдана! А главное, чтобы он поверил и ее словам, и моему письму! Молю тебя…»

Елена всхлипнула. Ей было стыдно и противно. Тем не менее с истинно женской нелогичностью и непоследовательностью она убежденно отвергла бы любые обвинения в лживости и расчетливости. Разве же это ложь – немного повернуть обстоятельства дела в свою пользу? И о какой расчетливости может идти речь, если она полюбила Хмельницкого, когда он был лишь реестровым сотником? Полюбила страстно, отдалась ему, махнув рукой на стыд, приличия, осуждение и косые взгляды.

Ну да, большой это грех, ведь Богдан был женат. Но жена-то его тяжело болела, даже передвигалась с трудом, все знали, что недолго ей осталось жить. Поэтому и принял сотник в свой дом дальнюю родственницу-сироту… И доброе дело чтобы сделать, и заодно жене дать помощницу в хлопотах по хозяйству да в воспитании детей. А там… Случилось то, что должно было случиться.