Степан Кулик - Новик, невольник, казак

– Если в деле замешан Хасан-турок, то городская стража может получить приказ найти чужаков. Касьян промолчит… Да и хлопцы его, после магарыча, скорее всего проспят до вечера и о вас не вспомнят. Так что, если сами не сунетесь куда не следует, то и не попадетесь.

– Да мы ни ногой… – я клятвенно прижал кулак к груди.

– Свежо предание, да верится с трудом… – хмыкнула Лукерья. – Ладно… Будем надеяться, что хоть на это у вас ума станет. Отдыхайте… А вечером поговорим еще раз. Только на этот раз – как на духу. Поймите, голубки, я вам добра желаю. Ведь мне Господь деток не дал… так хоть чужим помогу.

– Да мы… – начал было я, но Лукерья уже не слушала. Впихнула внутрь и закрыла дверь.

Дверь так себе, сколоченная из тонких досок, к тому же – неплотно, в просветы можно палец просунуть. Вот только и хозяйка знала об этом. Она сперва пропала из виду, а после возникла, кантуя большую бочку. Судя по тому, как женщина пыхтела, бочка весила изрядно. Мне не управиться… Но я и не собирался. Честно говоря, подустал за последние дни и от пары часов крепкого сна не отказался бы.

Олеся, похоже, думала так же, поскольку молча полезла по приставной лестнице наверх огромного стога, занимающего почти все помещение, аж до самой крыши. Я последовал за ней. А когда улегся рядышком, решил задать тот самый вопрос, который не давал мне покоя еще с того момента, как турок узнал ее.

– Послушай… а как тебя на самом деле звать? Олеся или Марылька? Или еще как-то?

– Разве это важно?

Ответить я не успел, поскольку девушка прибегла к извечной уловке, которую все они используют, когда хотят избежать расспросов. Повернулась ко мне, приподнялась и легла сверху. А мгновением позже ее губы прильнули к моим, пресекая любые разговоры.

Ладно, поговорить за жизнь можно и позже… А шанс пообщаться без слов, еще и по ее инициативе, грех упускать. Не факт, что повторится.

Хорошенько покувыркавшись в душистом сене по самое «больше не могу!», заснули как убитые… Во всяком случае, я отрубился так, словно выключателем щелкнули. Так что очнулся от настойчивого стука в дверь…

Какое-то время недоуменно хлопал глазами, пытаясь понять, почему они не открываются, и только потом сообразил, что веки здесь ни при чем. Просто на дворе снова ночь… Ну, или очень поздний вечер.

– Эй, молодята! Отворяйте! Это я. Лукерья…

Ну да… Предосторожность лишней не бывает. И несмотря на бочку снаружи, я тоже подпер дверь изнутри, заклинив ее черенком от лопаты. Приличное усилие такой запор долго не выдержит, но ведь женщина не собиралась ломать собственный амбар.

– Сейчас… Уже отпираю…

Пока я просыпался, Олеся уже скатилась по лестнице вниз и возилась с дверью. Пришлось поторопиться, чтобы не отставать.

– Я помогу.

– Да все уже…

Дверь распахнулась, и в нее заглянула хозяйка дома.

– Отдохнули? Вот и славно… А я к вам с вестями… только сперва поработать надо.

Лукерья снова вышла, а за нею и мы с Олесей. Перед амбаром стояла телега, груженная сеном.

– Вот… разгружайте.

Ну, как приговаривал дед, сено таскать, не мешки носить… Я решительно схватил с телеги вилы и замахнулся.

– Эй! Эй! Не так быстро! – метнулась ко мне Лукерья. – Это особенное сено. Чистый клевер… Его надо аккуратно брать… руками.

Руками так руками. Хозяйке виднее. А мне без разницы. Так, правда, дольше и исколешься весь стеблями. Ну так мы же батраки и выбирать не приходится. Танцуй, враже, как пан скажет…

Но едва сгреб в охапку верхний слой сена, как едва сдержал вскрик. Передо мной было белое, безжизненное лицо Полупуда.

– Василий…

Я раздвинул сухую траву и приложил пальцы к артерии на шее. Пульс был слабый, но прощупывался.

– Слава богу… живой… Откуда? Где ты его нашла… Он ранен? А второй? Второго не было?

– Давай сперва казака внутрь занесем, да в чувства приведем… А поговорить и после можно. Второго не было. Только этот… и то едва живой.

Тоже верно…

Сам я бы не сдюжил нести Полупуда на руках. Вопреки прозвищу, весил он не меньше шести пудов. Но для Лукерьи подобная ноша оказалась не в тягость.

– Посторонись… Я лишь хотела убедиться, что вы его знаете…

С невероятной легкостью женщина подхватила на руки казака и внесла в амбар. Мы с Олесей последовали за ней.

– Ты… – взмах в сторону девушки, после того как уложила раненого на скамью у ближней стены. – Зажги свечи, да подальше от сена. Ты… – мах в мою сторону. – Беги в хату и притащи побольше теплой воды. В сундуке возьми куманец. Раны промыть… Быстро!

Когда распоряжения отдают таким тоном, ноги сами мчатся, даже подгонять не надо. Так что я и с мыслями собраться не успел, как уже возвращался. Олеся ждала меня снаружи…

– Ты почему здесь?

– За смертью я тебя посылала, что ли? – на корню прервала беседу Лукерья. – Воду давай… А девицу я выставила за дверь. Потому что негоже ей голого мужика разглядывать.

Полупуд и в самом деле лежал на скамье в чем мать родила, а Лукерья обтирала его, как лошадь, пучком сена. Причем именно в том месте, которые мужчины предпочитают без нужды не демонстрировать.

Хотя нет… Не там. Но близко. Рана у Василия оказалась на бедре. Глубокая, рваная… но не сквозная. Вскользь…

– Чего застыл? Никогда раньше раненого не обихаживал? Тогда смотри и учись. Сперва травами пот и грязь надо снять. Лучше всего столетником… А уже потом с водой приступать. Оставляя вокруг раны с ладонь место сухим. Здесь, если мякоть свежая, не воспалившаяся, можно языком и губами сукровицу собрать. Только осторожно, почаще сплевывая. В ране может быть яд… чего доброго, сам отравишься… – Лукерья не просто объясняла, а показывала. – И только после этого можно промыть ее горилкой…

Пробка из сучка гулко выскочила из горлышка и по амбару, перебивая ароматы трав, поплыл густой сивушный запах.

– Ее ведь не зря оковитой назвали… говорят, с чужеземного означает «вода жизни». Во как…

Лукерья наклонила куманец над раной и щедро плеснула в нее водки. Причем попала живая вода не только на рану. Даже я поморщился. А Полупуд открыл один глаз, шумно втянул носом воздух и прошипел:

– Эй, кто тут криворукий добро переводит? Это ж не ячменная брага? Чистое пшеничное вино!

Потом со стоном приподнялся, опираясь на левую руку, и попытался правой дотянуться до Лукерьи. Но рана в бедре все же была серьезная, глубокая, а не царапина, и казак, чертыхнувшись, опустил руку.

– Эка оказия, не слушается тело… Ты уж, красавица, сама меня напои, не погнушайся. С таких ручек и яд амброзией покажется.

Твою дивизию! Вот уж не ожидал. Полуживой казак, едва вернувшись, можно сказать с того света, заигрывал с молодицей. А эта гром-баба млела и таяла от его взгляда, как старшеклассница на институтской вечеринке.