Елена Хаецкая - Звездные гусары

Как-то во время вылазки – у неприятеля там лучевая установка стояла, сильно нам жить мешала – отрезали меня от цепи бунтовщики. Мне ни вперед, ни назад, ни в стороны, если вы понимаете. И вот чувствую – следующим залпом накроют: ножницы защелкнутся, пристрелялись, бестии. Лежу, молюсь. Слышу – палят беспорядочно, и все мимо. Выглядываю – лупят, но не по мне, а крепко в сторону. Я, конечно, ждать себя не заставил, быстренько за скалу… Словом, ушел.

Пытаюсь узнать, почему “ватрушки” цель сменили? Оказалось, Бельский покинул свое укрытие и прохаживался на виду у врага с фляжкой коньяку в руке. По нему они и стреляли. Хорошо – далеко было, не зацепили.

Я после у него спрашивал – ты, мол, нарочно, чтобы меня выручить?

А он в ответ:

“Никак нет, это я на спор с поручиком Репиловым”.

“Ну и как, выиграл?”

“Проиграл, – отвечает. – Я закладывался, что они в мою сторону три десятка зарядов выпустят, а выпустили всего два с половиною”.

Что прикажете с таковским делать?

Выпивать с ним было, скажем прямо, неловко. Как с кибером. Пить-то он пил, и даже неплохо, по нынешним меркам. Да и как в гарнизоне не пить? Но при этом все молчал. Иные, простые и понятные господа, впадают от выпитого в веселье. Другие делаются угрюмы и слезливы. Знаете, товарищей усопших поминают по всякому поводу, речи говорят срывающимся голосом… Это, положим, и глупо, но что от пьяного требовать ума? Зато хоть ясно, что у человека лежит на душе.

Бельский речей не говорил, товарищей не поминал, веселья тоже в нем не наблюдалось. Он будто даже не пьянел. Это многих смущало. Выглядело так, будто он в глубине души нас не то чтобы презирает, а нарочно старается держаться особнячком. Границу проводит.

Многие офицеры трактовали: мол, мнит себя Сашенька жутким аристократом, петербургское житье позабыть не может и сильно надеется на протекцию, то есть рассчитывает, что спустя время неприятная история забудется и вернут его на стогны града Петрова. А вы, вероятно, представляете, как к таковым персонам относятся. При таком лишнего не скажешь – так что наши старались баловаться водочкой без Сашеньки Бельского.

А мне уже тогда казалось, что Бельский странен совсем от других причин.

Раз я спросил его напрямую: откуда задумчивость и меланхолия в столь юном существе, явно не познавшем еще всех суровых житейских бурь?

“Разве непременно нужно побывать во всех бурях, чтобы тебя потрепало? Достаточно и одной, милый Кондратий Павлович”, – отвечал мне Бельский.

“Полно! Если какая-то красавица обожгла твое сердце изменой или небрежением, то и плюнь на это! Скоро забудешь ее. Через год, да что год – через полгода и не вспомнишь, – сказал я ему. – Любая хворь излечивается усердной работой. Вот когда меня по первости одолевали всякие черные мысли, я смотры солдатикам устраивал, учения проводил, стрельбы внеочередные… Главное – себя занять”.

“Занять себя можно тем, что занятно, – пожал плечами Бельский. – А так выйдет одна тоска…”

“Ну и бери, братец, отставку”, – высказался я в сердцах.

Сашенька ничего на это не возразил. Грустненько посмотрел да попросил разрешения идти.

А мне сделалось ясно: не нас он сторонится, а сам себя в узде держит. Тайна у него на сердце какая-то, и тайна нехорошая, из тех, что даже друзьям знать не надобно.

Потом на гарнизоне житье скучное пошло. Всех в округе мы замирили, а мелкие шайки издалека к нам не совались. Начальники же о нас как будто вовсе позабыли. Никуда не переводят. Скука. Кто из офицеров помоложе, те начали слезно проситься в другие части: или к врагам поближе, чтобы драться и выслугу получить, или уж к местам благоустроенным, где балы, ресторации и всякое в том роде.

Один лишь Бельский никуда не просился. Завел себе привычку бродить по окрестностям в одиночестве. Я уж решил, что определилась у Сашеньки краля из местных, какая-нибудь синезубая красотка. Знаете, поглядишь на такую и сразу до самых печенок поймешь, отчего их “ватрушками” называют – ноги-то у всех кривоваты, крендельками. Впрочем, иные девушки не без пикантности. А “ватрушки” хоть по здешнему обычаю и держатся как бы скромницами, но до молодых офицериков не прочь. Ну, сами, наверное, знаете.

Затаился я и жду – когда Бельский ко мне придет и сам расскажет. Знаете, обязательно ведь хочется кому-нибудь открыться. А по времени подходило, что вот-вот начнется у Бельского такой период занятный… Вы-то наверное, еще не испытали?

Право, странно: то помнишь отчетливо, что торчишь далеко от дома, на другой планете, под другим небом, и все вокруг чужое. Тоскуешь, видишь во сне дом, соседку какую-нибудь вспоминаешь или старика сторожа из гимназии, который собаку у себя в каморе держал… А потом внезапно понимаешь, что всю жизнь прожил на Варуссе и ничего иного никогда не видел. И не то что в Россию – уже и на Землю-то не тянет. Не было еще у вас такого? Ну так будет обязательно.

Бельский, однако, молчит. Сердца не открывает. Стал я послеживать за ним. Не из любопытства даже, а просто: как бы не вышло чего. Приглядывать обязательно надо, особенно если странное что-то в человеке. Я же отвечаю за него. Если офицерик от странных мыслей пустит себе заряд в лоб или, замечтавшись, попадется разбойникам, у меня большие неприятности начнутся, а к чему они? И потом, очень на душе неспокойно было на его счет.

Послеживаю, послеживаю. Никакой красотки не обнаруживается. Мотается Сашенька по степи, когда пешком, когда на глайдере, забирается далеко, садится на землю и в небо смотрит. Ничего вокруг себя не замечает. Или не хочет замечать.

Я как-то не выдержал и уж нарочно ему показался.

“Все гуляешь? – говорю. – И как, не скучно? А то давай на охоту махнем! Князек Азлай зовет. Дзыги будет – море. Отчего не пойти?”

“Можно и пойти”, – отвечает.

“Э, батенька, не ощущаю в тебе желания. Последнее дело – идти на охоту без охоты. А то на базу скатаемся. Там развеяться можно. Мне к интенданту надо. А ты при мне как будто…”

Тут Бельский вскочил, за руку меня ухватил, а у самого чуть не слезы из глаз.

“Кондратий Павлович, душа моя, возьмите на базу! С удовольствием с вами отправлюсь хоть теперь же!”

Смотрю – преобразился Сашенька, как по волшебству. Разрумянился, дышать чаще стал. Вернулись в крепость вдвоем. Он вприпрыжку бежал, а прежде еле волочился, нога за ногу. Смеялся как ребенок. Шутки стал шутить, да такие – животики надорвешь. Я одну хотел сейчас к случаю припомнить, да вышло из головы. Я после ее расскажу.

Прилетаем на базу. Интендант тогдашний, меж нами говоря, являл собою скотину преестественную. Дела делать с ним было сущей каторгой. Он и взятку вечно желал получить, и вместе с тем боялся хоть бы намекнуть о своем желании. Собственных мыслей пугался до обмороков. Простейшую штуку затянул до невообразимости. Ну, мне не к спеху. Пока суд да дело, смотрю я за Сашенькой во все глаза.

А на базе общество – не в пример гарнизонному. Есть и вроде вас, а найдутся и погуще сливки. Бельский там оказался свой и повстречал, между прочим, своего давнего приятеля, князя Зарницына. Они еще в Петербурге знались. Зарницын этот ожидал со дня на день отправки на Варуссу, в действующую часть. И как бы между прочим принимал на базе свою престарелую тетушку, которая за какой-то надобностью там отдыхала и лечилась. Будто на Земле уже и не лечат! В будущем году напишут в журнале, что теперь принято на другой стороне Галактики нервы успокаивать, и рестораторы на нашей базе все вылетят в трубу.

А с тетушкой находилась некая дальняя родственница на правах воспитанницы. Звали эту барышню… вообразите, забыл.

Зарницын, как водится, представил нас, да тут вышла неловкость. Барышня, едва Сашеньку завидела, пролепетала нечто неудобопонятное и под первым же предлогом скрылась. Бельский же впал в нервное веселье.

“Будто, друг мой, тебя лихорадит?” – спросил Зарницын.

“Это после перелета”, – отвечал Бельский.

И соврал. Мы уж третий день на базе пребывали. На третий день никого не трясет.

А я, конечно, смекнул – Сашенька-то с барышней давно знаком. Не она ли причиною его странностей?

За барышней я, кстати, и сам после понаблюдал. Не нарочно, а случай вышел. Тоже – загадочная натура оказалась. В ее возрасте девушкам полагается кокетничать с противоположным полом, и не от дурных мыслей, заметьте, а единственно из природного стремления обзавестись супругом и исполнить Божью волю. Эта же мадемуазель слишком уж холодно себя держала. Должно быть, дала слово верности кому-то, за кого выйти нет возможности.

Вечером я прямо спросил у Бельского:

“Ждать ли истории? Не случится ли чего нехорошего? Если ты, брат, задумал девицу смутить или, что много хуже, – увезти ее, к примеру, на Варуссу, то покайся сразу. Я тебя от греха на гауптвахту припрячу, потому как историй тебе совсем не надобно. Непременно сделается шум, и тебя накажут. Этак проторчишь всю жизнь в нашей дыре, в одном чине! Да и девушке судьбу сломаешь”.