Владимир Шкаликов - Колымский тоннель

Шум покрыл окончание защитной речи. Ничего в нем разобрать Краснов не мог, кроме того, что спор идет равный — между волоском, на котором висит его жизнь, и веревкой, на которой могут повесить его изрядно похудевшее тело. Но он и не вслушивался в спор. Он искал глазами: кто же это Гоша? Не тот ли это старовер-лабириец, друг Такэси, Ивана и Ганса, который ушел в тоннель и не вернулся еще до прихода в Лабирию Красновых и Светланы?

Краснова тронули за плечо. Он обернулся и увидел безумные глаза давешнего полускелета. "Хочет к печке", — подумал Краснов и попробовал хоть слегка повернуться, чтобы пропустить человека. Но тому не нужно было огня. Он жадно смотрел на Краснова.

— Они, правда, завалили вход? — спросил он хрипло.

Краснов кивнул.

— Я — Гоша Дойкин. Кампай говорил обо мне?

Краснов кивнул. Ком в горле не давал говорить.

— А я надеялся вернуться, — прохрипел Гоша. Из его глаз потекло. Крепкий пожилой человек с выправкой старшего офицера мягко отодвинул Гошу за плечи и сказал Краснову голосом адвоката:

— Едва ли вам поверят. Но жизнь оставят, гарантирую. Чтобы хоть этим насолить Бугрину.

— Прошу внимания! — раздался голос судьи. — Не желая влиять на мнение господ присяжных, тем не менее прошу их заострить внимание на следующих обстоятельствах. Недоказанности есть в аргументах как обвинения, так и защиты. Но очень серьезным представляется тот факт, что начальник лагеря выступает в роли организатора этого суда. Быть марионетками всегда обременительно, поэтому, братья славяне, давайте будем людьми.

"Быть людьми!" Ах, почему раньше Краснов не замечал прелести этих слов? Гуманных, точных, исчерпывающих суть человечности… Мимо скольких слов он прошел в своей жизни равнодушно… И мимо скольких людей… И сейчас они все — и слова, и люди, мимо которых он равнодушно прошел, — собрались во втором бараке лагеря на Колыме и судят его, никому не нужному детдомовца… Немедленно вслед за этим он вспомнил Светлану. Глупец, никакая она не потаскуха, а в самом деле — очень и очень женщина, и любила его, дурака, по-настоящему. Не то что он. Он просто не умел. А теперь Сашка Краснов будет с ней спать, она ему нравится. И воспитает его сына… Сейчас бы Сашку сюда. Поднять восстание, разбросать завал и всем лагерем — в тоннель. И завалить за собой вход, чтобы никто больше…

Снова повернул его к себе Гоша.

— Ну, как там? Староверов на Остров Скорби не загнали еще?

— Староверы уже дважды вечевали разрешение исторической науки.

— Провалилось?

— Пока — да.

— Не надо, — горячо заговорил Гоша, — не надо нам исторической науки. И художественной литературы не надо. Пусть будет все, как есть. Ради одного этого мы обязаны туда вернуться. Выступить, доказать, навсегда запретить староверство — и можно умирать. Я только этим и живу, не подыхаю. Василий! Если не выдержу, это будет твой долг! Поклянись!

Краснов усмехнулся наивности бывшего старовера и немедленно выдал требуемую клятву, не сомневаясь, что верность ей от сможет сохранить до самой своей и Гошиной смерти.

Через час присяжные заявили: "Мы не ОСО"[5] и отложили решение до завтра.

А ведь Краснов всерьез надеялся прожить под именем Александра Краснова остаток жизни в ЭТОМ мире. Он смирился с невозможностью вернуться к Светлане, хотя это и мучило его больше всего на свете. Он не хотел больше ни славы, ни власти, ни служения народу. Он хотел сегодня дожить до завтра, потом до следующего дня, до следующего… Вернее, не до дня, а до ночи, ибо к дням своего рабства он совсем потерял интерес. Его интересовала теперь исключительно жизнь во снах, ибо в эти бесконечные ночные часы он бывал свободен, он видел Лабирию, Светлану и совсем еще беспомощного сынишку, которого она зовет Васенькой. Он видел во снах Александра Краснова. Он вовсе не стал спать с его Светкой, а живет с какой-то медработницей из лечебни и работает в "Скорой помощи"… Эти сны грели Василия по ночам и давали днем силы дождаться следующего вечера.

Двое блаженных спали на соседних нарах и становились все более похожи — худобой и безумным блеском голодных глаз, от которых отворачивался "фронтовик" Бугрин, потерявший интерес к своему предшественнику после неудавшейся расправы. Работали они — по слабости здоровья — на "легкой" работе: заготавливали дрова для своего барака. Таких бедолаг, как они, было на ближней лесной командировке по двое от каждого барака, и гуманный смысл их назначения сюда заключался в возможности дотянуть до зимы, а дальше — как кому повезет.

Лучше было бы, конечно, в библиотеке, но оттуда Краснова удалили уже на следующий день после суда в бараке. Бугрин обставил это с обычным своим изяществом. Вызвал, показал врачу, и врач "прописал" чистый воздух. "Чтобы уберечь тебя от прииска, — заботливо сообщил Бугрин, — поставлю тебя с Дойкиным на заготовку дров. За лето придешь в себя, а там — что-нибудь придумаем. — И посетовал: — Угораздило же тебя попасть под взрыв".

Было ясно, что прииск ожидает Краснова зимой. Как сказал его барачный адвокат, майор Болотников: "Что и требовалось доказать".

Согласно решению военного суда, состоявшегося еще в больнице и носившего характер мимолетный и формальный, Краснову предстояло выдержать еще две зимы, и это было неосуществимо. Так считали все, кто имел с ним дело в бараке, а это были все участники зековского суда над ним. Задача стояла: не дать Бугрину замучить Краснова. Из принципа. В знак протеста. Именно и только по этой причине, убедившись в порядочности Василия, его посвятили в план восстания.

— Блатным была амнистия, — говорил Болотников. — Нас она не коснулась. Это значит, что Берию сделали крайним, но ничего не изменили. Так было с Ежовым, а до него — с Ягодой. Свободу не дадут, ее надо брать.

Готовился большой этап на прииск. Дорога шла вплотную к командировке, где "доходяги" заготавливали дрова. Успех целиком зависел от Гоши и Краснова. Откормиться за неделю, оставшуюся до этапа, снять в день отправки своих малочисленных охранников и рано утром положить поперек дороги дерево или камни, чтобы остановить колонну. Огнем захваченного оружия связать конвоиров, которые поедут в заднем грузовике. Остальное — дело этапа.

Их откармливали сгущенкой и тушенкой, добытыми каким-то невероятным путем с офицерского склада. Они давились шоколадом и объедались галетами, которые калорийнее хлеба. И им удалось, припомнив лабирийскую боевую выучку, обезоружить ночью охрану своей командировки. Прочим доходягам было велено помочь в перегораживании дороги, а затем убираться к чертовой матери.