Владимир Перемолотов - Звездолет «Иосиф Сталин»

Станция вращалась, и сила тяжести меняла направление. Путь к спасению теперь напоминал широкую спираль – то они бежали по полу, то по стене, то по потолку. А следом той же незамысловатой кривой, след в след, тек пепел. Спеша выбраться наружу, люди даже не подумали, что их ждет. Там все было проще и страшнее – невидимый луч установки профессора Иоффе резал пространство и материю. Первый удар пришелся по Земле, по острову Сахалин.

… До бухты оставалось не боле получаса хода. Десятки раз швартовавшаяся там команда «Кессин-мару 8» чувствовала каждую минуту, подгадывая сборы к тому моменту, когда сходни протянутся на берег. Все это делалось не раз и не два. Чанг аккуратно складывал в мешок подарки, что вез семье, в который раз прикидывая – не забыл ли кого. Полюбовавшись новой курительной трубкой, он протянул руку, чтоб вернуть её в коробку, когда корабль задрожал и накренился. Чанга отбросило к двери, и он спиной, как это бывало в смешных фильмах белых людей, что он видел в Сан-Франциско, покатился по коридору. Оказывается, это было не так весело, как в кино, и не понравилось не только ему!

В воздухе висели крики и проклятья. Каждый, кто не откусил язык, крыл рулевого, вспоминая на пяти языках дурные привычки и самого рулевого и его ближайших родственников. Команда хоть и находилась на Японском судне, все ж была интернациональной.

Через пару минут, кряхтя от боли, Чанг выполз на палубу, сжимая в кулаке обломки никому не доставшегося подарка. Там злые моряки обступили рулевого, а тот, бледный как покойник все тыкал за борт трясущейся рукой, тихонько подвывая. Даже с одного взгляда видно было, что ему так плохо, что хуже – только убить.

Чанг не поленился, перегнулся, поглядеть на его оправдания. Море под ними длинной полосой потеряло свой цвет и длинной волнующейся прямой, соединяло корабль с берегом.

А там, где на мысу всегда стоял высоченный утес, теперь не стояло ничего.

Только дым и раскаленное до красноты каменное крошево…

Станция повернулась и луч вновь хлестнул по Земле.

… За окном поезда тянулось бесконечное, уходящее за горизонт рисовое поле.

Кое-где на нем виднелись фигурки крестьян, копошившиеся в иле. Их было не много и это подчеркивало бесконечность предстоящего труда. Они словно по колено стояли в зеркале. Хотя солнца из-за туч почти не было видно, серебристый блеск спокойной воды слепил глаза. В ней отражались облака и яркое пятно скрытого солнца.

Особенно хорошо было смотреть на эту картину из окна пульмановского вагона и не чувствовать ни сырости в ногах, ни запаха тины и ила, ни ноющей боли в согнутой спине. Условия существования пассажира-европейца в вагоне первого класса существенно отличались от условий жизни китайского крестьянина. У китайца в руках мотыга и солнце над головой, а тут…

Колеса глухо постукивали, покачивая в такт перестуку портвейн в больших, тяжелых стаканах, сигарный дым свиваясь в затейливый жгут уходил в вентиляционную трубу. Хорошо…

– Посмотрите, дон Диего, какая прелесть…

Дон Диего, представитель фирмы Крохлеммер в Восточной Азии, кавалер и любитель живописи, привстал, чтоб увидеть.

– О, да. Красиво… Похоже на Сислея… Обратите внимание на тени. Видите? Вон там, где стоят те четверо?

Продолжалось это полсекунды, не более.

Что-то пробежало по земле, вздев в воздух полосу грязного пара. Рев изверженной воды оглушил на мгновение и пропал, только в небе, в облаках висящих над равниной медленно затягивалась идеально прямая прореха. От горизонта до горизонта.

– Что это? Аэролит?

Ответить на вопрос дон Диего не успел. Поезд завизжал тормозами, стараясь остановиться до того места, где невероятный луч разрезал железнодорожные рельсы и сплавил насыпь в стекловидную массу.

Станция сделала еще один кувырок и удар пришелся по Луне…

Лунный день только начался, и серебристо-белая поверхность спутника Земли не успела прогреться. Равнину еще пересекали тени от скал и кратеров. Первобытный хаос пустоты и кое-как наваленных камней еще хранил холод мирового пространства.

Луч пронесся по касательной, срезав верхушки трех тонких пиков и сбросив вниз вековые пласты космической пыли, унесся в бесконечный полет в сторону созвездия Рыб. С Земли это никто не видел, но если б кому-то из земных астрономов и пришла бы в голову рассматривать Луну, то он удивился бы, увидев многокилометровую прямую линию, несколько часов державшуюся над лунной поверхностью.

Следующую отметку луч оставил на острове Шпицберген. Распоров облачный покров луч стремительно коснулся снега и, пробежав по нему до берега моря, канул в воду, подняв фонтан пара. Полоса черной оттаявшей на метр вглубь земли сменилась блеском бурлящего кипятка, растворяющего в себе белоснежные льдины….

Ни одного глупого вопроса не прозвучало. Не было сейчас места глупым вопросам.

Станция кувыркалась, словно подброшенная метким выстрелом консервная банка. Земля притягивала её, заставляя крутиться вокруг себя и станция свои лучом полосовала её поверхность.

Нет, все-таки один глупый вопрос все же прозвучал.

– Насколько её хватит?

Это спросили со «Степана Разина». Ни Деготь, ни Федосей отвечать не стали. Да там, собственно никто и не ждал ответа. Кто ж его знал, этот ответ?

– Эй, на «Разине».. Мы сейчас к станции, – сказал Дёготь, – попробуем остановить эту карусель. Если нам не повезет, тогда ваша очередь.

– Удачи вам, товарищи! – донеслось из эфира.

– Всем нам удачи.

Станцию крутило самым причудливым образом, и лучистая смерть летала тут самым непредсказуемым путем. Казалось, что смертельный луч, словно белоказачья шашка посвистывает над головой, выбирая момент, чтоб стать границей между жизнью и смертью. Тут оставалось надеяться на собственное счастье и удачу. Луч мог настигнуть их и в полете и при полной неподвижности, но движение давало шанс прекратить все это.

Чтоб подобраться поближе им понадобилось семь минут страха. На восьмой, на станции вспыхнула тусклая звезда, и Малюков заорал:

– Сдохла! Сдохла, честное слово!

Сквозь зубы Деготь процедил:

– С чего бы её дохнуть? Притворились офицеры…

Федосей не слушал – кричал в микрофон:

– Эй, на «Разине» идите ближе. Сдохла установка! Сейчас за офицеров подержимся!

– Дадут они тебе за себя подержаться, как же… Там фрукты отборные. До последнего, наверняка драться будут. А потом еще и застрелятся.

Шансов у золотопогонников никаких не было – в каждом из кораблей находилось по десятку человек десанта. После гибели «Емельяна Пугачева» их осталось два десятка, но и этого должно было хватить.

«Иосиф Сталин» остановился в километре от станции. Не смотря на то, что видели они её уже не первый раз, впечатление она производила ошеломляющее.

Огромные трубчатые корпуса на их глазах и вот-вот должна была появиться боевая рубка.

– Ну, смотри…

Дёготь держал руки на пульте, готовый бросить корабль в сторону.

Сперва из-за длинного округлого бока появился колпак наблюдательной сферы, потом длинная труба…

– Шлюз! – Сказал следивший за станцией в морской бинокль Малюков. – Шлюз открыт…

Это означало только одно – на станции никого не было. Некому было закрыть шлюз.

– Вполне в их духе. Предпочли смерть плену…

– Да кто им в плен-то собирался предлагать? Дьявол! И как теперь нам туда забираться?

Зев распахнутого люка проплыл и пропал с другой стороны.

… Париж и раньше был неравнодушен к русской культуре, но теперь после известных событий мода на все русское и даже советское затопила столицу. Отодвинув на задний план американские фокстроты и аргентинские танго огромные оркестры и нищие аккордеонисты играли русские и советские песни. Особенным успехом пользовались выступления казачьих хоров.

Князь не мог понять почему это случилось – то ли это была тоска по России-матушке, надежному другу Французской республики, то ли желание захватить на память хотя бы краешек уходящей советской эпохи… Услышать песни страны, от которой скоро не останется и следа…

Рестораны разделились на «прорусские» и «просоветские».

Разумеется, князь, выбиравший ресторан, чтоб отметить благополучное завершение орбитальной эскапады, выбрал тот, где пел хор донских казаков.

Окно отдельного кабинета выходило на улицу, и там над крышами торчал обрубок парижского чуда.

Легкомысленные парижане неожиданно легко смирились с потерей «кружевной башни» и остряки уже спорили как называть то, что осталось – то ли Эй то ли Фель, разумно считая, что если целое сооружение называли Эйфелем, то оставшаяся часть может носить только половину названия.