Алексей Замковой - Лесной фронт. Благими намерениями...

  В моей жизни, несмотря на все изменения истории, практически ничего не изменилось. Те же родители, та же квартира, та же работа... Только исчез один из моих друзей, и никто не помнил о нем. Никто вообще не знал о его существовании. Зато, появились два новых друга... Вот и все перемены в моей жизни. Внешние перемены. А внутренние... Это - слишком личное.

  Несмотря на то, что 'новый', как я его называю, День Победы празднуется восемнадцатого января, девятое мая все равно осталось для меня праздником. Точнее, не праздником, а днем памяти. Я никому ничего не говорил об этом. Кому рассказать о всем произошедшем - решат, что совсем свихнулся. Нет, я просто взял на неделю отпуск и поехал в Ровно.

  Не задерживаясь в городе, я сел на маршрутку и отправился в те места, где побывал семьдесят лет назад. Поля, проселки... Мост на том самом месте, где когда-то, в сорок первом, мы устроили взрыв... Леска, в котором мы останавливались перед нападением на этот мост, уже нет. Нет и хутора Ежи Копченко. По разбитому проселку вхожу в Сенное. Давно уж нет той бабушки, которой я тогда нахамил, а чувство вины, несмотря на то, что успел извиниться, осталось. Впрочем, это село имеет очень мало общего с тем, которое я помню. Дома другие, люди другие... Где-то здесь мы столкнулись с эсэсовцами, и где-то здесь мы потеряли Семена и Филиппа. Дальше в лес. Господи, как замусорено все! Почему-то глаз режут именно эти бутылки, банки, всякий мусор, разбросанный по обочине. Глупо, но такое у меня чувство.

  На то место, где был наш последний лагерь, в который я так и не вернулся после неудачной атаки на железнодорожную станцию, я вышел уже к вечеру. Места вроде те, а вроде и нет. Следов лагеря, конечно, не сохранилось. Мы ведь даже не успели вырыть землянки. Я хожу туда-сюда и вспоминаю. Здесь был лазарет... А тут сидел Митрофаныч... Лица... Лица... Воспоминания... Как же все изменилось! Как же все похоже на то, что было тогда!

  Перед самой темнотой я решил развести костер. Май, но ночью еще холодно. Палатку я решил не ставить. Все равно сомневаюсь, что удастся заснуть. Достал лопатку и принялся копать ямку для костра. На втором копке штык лопаты уперся во что-то. Что-то маленькое... Вывернув землю, я чуть пошарил рукой и принялся разглядывать потемневшую гильзу. 'Мосинка'. Кто сделал это выстрел? Селиванов? Антон? Может - сам Митрофаныч? Или кто-то еще, кого я так и не успел узнать? А может быть, эта гильза принадлежала одному из полицаев, участвовавших в нападении на лагерь?..

  - Доброго здоровья, сынку. - услышал я сзади сухой старческий голос. - Ты чого тут?

  Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Позади стоит высокий, худой, но еще крепкий дед. Одет он в старые брюки и синюю, дешевую клетчатую рубаху. Из-под густых, седых бровей меня буравит настороженный взгляд. Когда я обернулся, мне показалось, что дед тоже вздрогнул и принялся пристально в меня всматриваться. Это длилось буквально секунду, а потом он покачал головой, словно отметая какую-то мысль.

  - Добрый вечер. - поздоровался я, поднимаясь. - Турист я. Решил, вот, заночевать...

  - Аааа... - протянул дед. - А я думав, шо ты одын з тых... як их... чорных архэологив.

  - Да, нет... - я пожал плечами. - Просто остановился здесь наночь. Под костер ямку копаю.

  - Казымыр Ежэвыч. - дед подошел ко мне и протянул руку.

  Я вздрогнул. Казимир Ежевич? Казик??? Гильза выпала из моих пальцев и снова упала в ямку, в которой она пролежала семьдесят лет. Я смотрю на старика и, сквозь его сморщенное лицо, все четче проступает другое - детское, чуть шаловливое лицо пацаненка Казика. Опомнился я только от того, что Казик... Нет! Казимир Ежевич нахмурился, продолжая стоять с протянутой рукой.

  - Леша. - просто представился я дрогнувшим голосом. Рукопожатие старика оказалось неожиданно крепким.

  Казик... На глаза навернулись слезы и я поспешил отвернуться. Сделал вид, что снова занялся костром.

  - Знаеш, шо цэ за мисцэ[27]? - спросил Кзимир Eжевич, присаживаясь рядом.

  Я промолчал, неопределенно пожав плечами. Что я ему отвечу? Я-то знаю... Но я не могу ему открыться. Возраст-то у Казимира Ежевича уже почтенный - не дай Бог, инфаркт хватит, если узнает, что перед ним его бывший командир, оставшийся таким же молодым, каким погиб тогда, в сорок первом. Пусть лучше он не знает... Пусть никогда не узнает, что я натворил.

  - Тут, за вийны, партызаны стоялы. - продолжил Казимир Ежевич. - Я сам в тому отряди був. А командыр у нас якый був! От я тоби роскажу зараз...

  И он принялся рассказывать. О том, как ушел в лес с дядей и красноармейцем, прятавшимся на хуторе его отца. О том, как мы били немцев и полицаев. О том, как он наблюдал издалека за нашим последним боем. О том, как передал все увиденное ровенскому подполью... Казик так и остался среди подпольщиков. Потом, когда в этих лесах появились новые партизанские отряды, был связным между ними и Ровно. Рассказывал о Струтинских, Медведеве... Больше всего я хотел - и боялся - услышать о дальнейшей судьбе тех, кого знал, но Казимир Ежевич так и не рассказал этого. По ходу рассказа, я кивал, говорил ничего не значащие слова - просто подтверждая, что слушаю...

  - ...Так мы и воювалы. - закончил Казимир Ежевич свой рассказ. - А сюды я вжэ рокив десять як хожу. Тягнэ чогось час вид часу...

  Не говоря ни слова, я вынул из рюкзака бутылку водки и два стаканчика. Чуть подумав, достал третий и хлеб.

  - Давай выпьем Казик... - я прикусил язык и, откашлявшись, поправился. - Давайте выпьем Казимир Ежевич. За упокой душ тех, кто погиб на той войне.

  Дождавшись кивка, я разлил водку по стаканчикам, положил сверху на один из них кусочек хлеба и поднял свой стаканчик.

  - Царствие им небесное...

  Конец.

бараболя - картошка

пытать

около

смотрю

почти

разговор

зови

узнать

предлагаем

нужна

совершённые преступления

заложником

иметь политическое значение