Юрий Никитин - Империя Зла

Кречет вскинул руки, успокаивая генералов:

– Тихо-тихо! Я думаю, что подобную утечку информации они организовали нарочито. Даже подсунули под нос вашим подслеповатым разведчикам бумаги с крупными буквами. А полетят ли самолеты над Байкалом, в самом деле, будет видно из нашей позиции.

Коломиец предложил:

– Давайте объявим, что зоной наших интересов является Калифорния.

– На каком основании? – осведомился Яузов.

– А что, нужно основание? Ну, тогда... Калифорнию открыли и заселили русские. Она и звалась раньше Русской Америкой. Там и сейчас русские живут. Раньше мы о них молчали, они ж Советскую власть в упор не видели, а теперь можно потребовать вернуть Калифорнию взад. Э-э, в состав России! А что? Такие же основания, как им летать над Уралом или бомбить Ирак... Даже больше!

Сказбуш проронил холодновато:

– Боюсь, что сочувствия такое заявление не вызовет.

Кречет сказал с тоскливой яростью:

– Еще бы! Мы просто опередили наше тупое большинство в осознании одного вообще-то простенького факта. Остальной народ еще прет по инерции. Мы ведь все вышли из американизма... Есть такое слово? Тогда придумайте! Когда нас тащили силой в коммунизм, мы упирались и с надеждой смотрели на Америку. Тогда не видели, что это всего лишь тупая сила, которая не хочет не только коммунизма, но и вообще культуры, не желает умнеть, смотреть на звезды. Но наши вожди надорвались, силой не затащишь даже в рай, коммунизм на какое-то время похоронен... надеюсь, надолго. А народ все еще по инерции кричит, что Америка – это хорошо, перенося хорошие качества борца против коммунизма вообще на жизнь... можно так сказать?

Коломиец отмахнулся:

– Вам все можно, Платон Тарасович!

Кречет посмотрел с подозрением:

– Что вы имеете в виду?

– Ваша малограмотность компенсируется искренностью, – сказал Коломиец с очень простодушным видом. – Народ это любит. Вы – народный президент!

Кто-то хихикнул и тут же сделал строгое лицо, зашуршал бумагами. Кречет засопел:

– Что вы какие-то с утра несерьезные.

– Так ведь суббота.

– Не воскресенье же, – огрызнулся он. – Кстати, завтра с утра чтоб с утра все здесь! Я из вас шахтеров сделаю. Словом, мы уже поняли, что из себя эта Америка... коммунизм перед нею овечка! Если коммунизм пытался затащить в ускоренном темпе на вершину сверкающей горы, то Америка тащит в болото, на самое дно болота. А почему должны выбирать только между вершиной или болотом?.. Словом, завтра с утра чтоб были готовы варианты ответа на это заявление.

Коган вздохнул:

– Вот тебе бабушка и выходной...

А мудрый Краснохарев подытожил:

– Для нас воскресенье, что для коня свадьба: голова в цветах, а задница в мыле.

На столе перед ним мелькнули белые руки Марины, появилась его огромная чашка с павлином на боку, коричневая жидкость мощно колыхала высокую пену. Сшибающий с ног запах кофе растекся по кабинету. Коломийцу поставила вторую чашку по размерам, остальным – стандартные, бывшие цэковские, с серпами и молотами на выпуклых боках, только перед Яузовым Марина опустила стакан с соком.

Черногоров с тоской посмотрел за окно, где день удался на редкость ясный, чистый, солнечный.

– Черт, иудаизм принять, что ли? Тех, по крайней мере, по субботам вкалывать не заставляют. Правда, вот обрезание...

– Да, – поддакнул Коломиец, – а то обрежут, так обрежут! Такое для прикола оставят!

Сказбуш кивнул на Когана:

– Зря размечтались! Вон Коган вкалывает и в субботу.

– Предатель, – веско сказал Краснохарев. – Как предал свою жидовскую веру, так и нашу советскую, тьфу, православную... э-э... теперь уже магометанскую предаст. Даже жидовскому Отечеству надо служить не ради живота, а за... черт, с этой рыночной экономикой и слова высокие забыл! А раньше такое с трибуны мог... Так что же у нас с бюджетом. Сруль Израилевич?

Коган развел руками:

– Так ведь лето еще! Ну, почти лето. Мы уж как-то привыкли по нашей рассейской привычке в последний день года... А если раньше, то вроде бы на Запад равняемся, что опять же урон национальному престижу...

– Это вы мне бросьте, – сказал Краснохарев веско. – В вашем Израиле принимают бюджет осенью? А я читал одного историка... а может, не историка вовсе, а вообще футюролога... что иудеи – это одно из племен русов. В древности заблудились, адиеты, забрались на Восток и там одичали, постепенно забыв язык, веру и Отечество. Так что Запад тут не при чем. Хотя бы черновики есть?

– Есть, – бодро ответил Коган, – у нас все есть, даже кофейные чашки для левшей. Вам по отраслям, или, так сказать, с высоты вашего птичьего полета?

Взгляд Краснохарева был тяжелее его самого, раздавил министра финансов, размазал по стенам, разбрызгал:

– Это на что же вы намекиваете, Сруль Израилевич? Что я невысоко летаю?

– Что вы, что вы, – испугался Коган. – При попутном ветре, да когда перо в... Ах да, мы же избрали для страны встречный ветер! Чтоб сразу высоту небывалую, догнать и перегнать, Империю Зла в землю по уши... или по ноздри...

– Что совой о пень, что пнем о сову, – буркнул Краснохарев. – Коровы тоже летают. Но высоко, потому и не видим.

Он разложил перед собой бумаги, заняв площадь с половину футбольного поля.

– Простите... чем?

– Коганом, – пояснил Краснохарев язвительно. – А не тем, чем вы подумали. Что, впрочем, одно и то же...

Он хохотнул, довольный, а хитрый Коган, добившись хорошего настроения главы правительства, быстро разложил перед ним бумаги, отпечатанные крупным шрифтом, уже знает о прогрессирующей дальнозоркости Краснохарева, знает его биологический цикл, посоветовался с его личным врачом.

Единственные, с кем Коган никогда не советовался – астрологи, шаманы и всякие там ясновидцы. Может потому, что вера иудеев запрещает гадания. А скорее, потому что Кречет ухитрился подобрать в кабинет не льстивых дураков, а все-таки неглупых профессионалов.

Я все еще временами чувствовал себя странновато, не на месте. Понятно, что на каждого вельможу по толпе челяди, и чем вельможа выше по рангу, тем челяди больше. На самых верхах у вельмож челяди столько, что они сами уже не знают, чем заняты.

Если повара готовят жрачку, медики закупают целые институты для обслуживания одного-единственного человека – президента, то я чувствовал себя не то наемным менестрелем, не то шутом. И когда все горбатились над законами, указами, проектами, кодексами, я бродил как дурак по кабинетам, только что не копался в носу. Коган ехидно величал меня серым кардиналом, а иногда, забывшись вроде бы, обращался ко мне как к Суслову, идеологу последних десятилетий Советской Власти. Но я-то знал, что в отличие от твердокаменной идеологии тех лет, у нынешнего правительства идеологии пока что нет, а есть только жажда удержать страну на плаву...