Вячеслав Бакулин - Метро 2033. Сказки Апокалипсиса (сборник)

Увы, носатый ресторатор ничем не мог помочь уважаемому гостю. Как и ожидалось, Митяя и Толяна Огородников Давид хорошо знает, потому что кто ж не знает этих шаромыжников. Давид – это я, а я – это Давид, что, в общем, не имеет ни единой разницы, но раз уж вы спросили… Так мы за Огородников. Знаете, сильно между нами, но я бы повесился на собственных подтяжках, будь у меня такие дети и подтяжки. Оба два имелись тут еще часа… ой, что-то с памятью моей ссс… пасибо большое. Так я говорю, еще часа три назад они во всю мозолили мне глаза и норовили покушать в кредит, наивные. Можно подумать, кого-нибудь еще в этом мире интересуют кредиты, когда в любой миг у человека сто четыре возможности отправиться на тот свет, не сказав последнее «алё». А ведь мой покойный папа говорил… Да-да, конечно, ближе к делу. Я вовсе не такой идиёт, как эти два, и понимаю, шо такое, когда у человека мало времени. Хотя, спроси вы мое скромное мнение, я бы вам сказал, шо как раз времени-то у нас теперь… понял, благодарю. Возвращаюсь к теме разговора без задержек, как скорый поезд номер ноль-семьдесят три-я Москва – Бердянск, до которого один неудачник не доехал вовремя двадцать лет назад… Как о чем я? Да! Огородниковы. Они ушли. С концами. Куда ушли? Ох, да что же, в самом деле, я сегодня такой рассе… й-богу, как приятно иметь дело с понятливым и нежадным человеком, гранмерси! На Третьяковскую. По делам, да. Нет, не сказали, увы. Г-дь с вами, вы делаете мне грустно такими подозрениями. Нет, это совсем не амнезия, и еще один патрон нисколько не поможет, хотя было бы неплох… орошо, если вы таки настаиваете, то я бы мог предположить. Говорят, некто Фикса… хоть пытайте меня работающим утюгом, я понятия не имею, кто этот подручный знаменитого Учителя и для чего он собирает людей, способных за деньги чуть больше, чем на всё. Так что если бы эти два были нужны мне немного сильнее, чем совсем нет, то я бы имел основания для некоторой спешки. А нет… о, вы просто князь! И все же я вас покидаю. Увы-увы, зовут дела и мой дорогой друг Плюха, чтоб я был хотя б на треть здоров так, как этот тип с бездонным чревом…

Избавившись, наконец, от носатого, до боли напоминавшего ему комара в темной комнате душной летней ночью, Дед вновь загрустил. По всему видать, от похода на Третьяковскую не отвертеться. Но как же не хочется! Далеко, да и откровенно боязно – одному, ночью, без оружия…

И тут слышит он, словно окликает его кто-то.

Оглянулся Макарыч – никого. Тьфу ты, думает, пропасть, уже мерещиться стало! А повернулся обратно, глядь, на том месте, где только что хозяин кабака сидел, устроился какой-то тип. Ох и странный! Одет в старую, линялую форму путевого обходчика, разве что без фуражки, зато с налобным фонариком светодиодным поверх волос, аккуратно подстриженных, сединой тронутых. Лицо бледное и какое-то болезненно-рыхлое, словно сыр овечий. А глаза – брр! – ну просто сверла алмазные. Смотрит незнакомец на Деда этими своими жутковатыми глазами, не мигая, губами обескровленными шевелит, а слова как будто внутри черепа у Макарыча звучат: вечер добрый, уважаемый. Я тут случайно слышал ваш разговор с Давидом… Не подумайте ничего такого, просто я тоже на Третьяковскую собираюсь. Вот и подумал, что вдвоем нам и веселей будет, и безопаснее. Что скажете? Берете меня в попутчики?

Хочет Дед отказаться, а сам не в силах от глаз незнакомца взгляда отвести. И вот уже он кивает, послушно со стула встает и движется к выходу следом за новоявленным попутчиком. Еще немного – и поглотила обоих непроглядная чернота туннеля, что ведет в сторону Третьяковской. И не то странно, что движения Макарыча были дерганными, как у куклы на шарнирах, и даже не то, что от спутника его пахло тяжелой затхлой сыростью, какая доносится из недр самых глубоких, заброшенных колодцев. Просто никто из людей – ни те три десятка, что пили, еле и балагурили той ночью в баре на Китай-городе, ни какие-либо другие, – не заметил, как, куда и с кем ушел известный торговец с Кузнецкого моста. Словно только что был человек – а вот уже нет его.

Нигде больше нет…

Жучке так плохо, как не было, кажется, еще ни разу в жизни. Он едва переставляет ноги (левая чем дальше, тем хуже подчиняется хозяину), через каждый десяток шагов останавливаясь, чтобы набраться сил. С левой рукой тоже проблемы – пальцы, совсем ослабевшие и какие-то чужие, будто из них разом выдернули все до единой косточки, уже дважды выпускали фонарь, не разбившийся исключительно по счастливой случайности. Окружающий пейзаж в узком, трясущемся круге мутного света, крутится и плывет, вызывая в памяти далекие воспоминания детства об аттракционах в парке отдыха. Режущая боль то и дело пронзает грудь Ивана, вырывая из пересохшего горла стоны. Это неправильно, это смертельно опасно, ведь на звуки наверняка сбегутся хищные твари, которыми кишит поверхность Москвы две тысячи тридцать третьего, но Жучка давно уже не способен здраво рассуждать. Он просто тащится вперед, подволакивая ногу, как смертельно раненый пес, стремящийся сдохнуть у хозяйского порога.

Но вот, наконец, и нужное место. Рекламный щит на краю кургана из кирпичей, бетона, прутьев арматуры и битого стекла, о котором говорил Митяй-Отморозок, невозможно перепутать ни с чем. Жучка сгибается пополам, пытаясь найти в себе силы для последнего рывка, и с ужасом понимает, что их нет. Совсем. Он выжат досуха, до последней капельки. Но даже не это самое страшное. Похоже, все муки Ивана Жукова были напрасны. Он опоздал. Что это за человек сидит на корточках рядом с разворошенной могилой, повернув голову в его сторону? Неужели проклятый Дед добрался сюда первым? А может… ну конечно! Это сам Репка! Неупокоенный мертвец вернулся с того света, чтобы отомстить своему убийце!!!

Что делать?! Как остановить то, что уже мертво? Разве что гранатой? Тем более что усики предохранительной чеки «эфки» Иван предусмотрительно разогнул еще в вестибюле. Понимал, что в толстых резиновых перчатках вряд ли получится, да и времени может не хватить. Теперь граната лежит в кармане, достаточно рвануть сначала «липучку», потом кольцо чеки, и… Куда там! В голове не осталось ни одной мысли, кроме: «БЕГИ! Беги назад! К метро. К людям. К жизни».

Развернувшись в последнем, отчаянном рывке, Жучка делает шаг. Внезапно куда-то исчезает воздух. Иван падает на колени, пальцы правой, послушной ему руки тщетно скребут по резине маски, бессильно скользят по ее стеклу. А потом, будто из-под земли, перед ним вырастает, заслоняя весь мир, гигантский черный силуэт. На нем невозможно различить ничего, но он движется и он жуток. Так невыразимо жуток…

Последний разряд жгучей боли, пронзающей его грудь, Жучка встречает почти с облегчением…