Петр Воробьев - Разбой

Мудрило налёг на угощение, как будто не ел дня три. Одди подумал, что «три дня не ел» вполне могло оказаться дословной правдой. – Что-то мягко она ему стелет, – обеспокоился горняк за соседним столом. – Позобай-ка, позобай, – Баяна удовлетворённо кивнула. – Почо тя туряю, баш? Мудрило с хлюпаньем опорожнил в себя кружку «жърчика», утёр усы рукавом изрядно несвежей исподней рубахи, и подтвердил: – Ага, почо? – Спомянеш-ка, как Бехмайку-веслину с варнаками грабил? «Вож» проглотил запихнутый в рот кусок и переспросил: – Бехмайку? Как вроде, годов двацать? – Баточника, евонну жонку, да девоху спомянеш? – Не. Чо за свежина? Бжнятина? – Бжнятина, масятина, кладушка, варнавка, балык, гольян. По мере перечисления, Мудрило стал выпучивать глаза, как будто Баяна сообщила, что накормила его отравой. Скорее всего, часть наименований относилась к еде, запрещённой «Жызнеурядом». Баяна опустила глаза и нахмурилась: – Ай люшеньки, ты не спомянеш, а мне до доха не запамятовать. Без какого-либо предупреждения, «вожа» молниеносным движением вытащила из кобуры шестистрел и выстрелила Мудрилу в левое бедро. Он опрокинул скамью в падении. С неженской силой, Баяна вцепилась чолдонцу в плечо и подняла его с земли, ставя на колени. Тот обеими руками пытался остановить кровь, хлеставшую из бедра. Баяна схватила Мудрила за ус, поднимая голову и одновременно глубоко засовывая дуло шестистрела чолдонцу в рот: – И так не спомянеш? Верна, урыны-те нашенски опружылиса. Едва сказав эти слова, она шагнула назад и в быстрой последовательности выстрелила в Мудрила пять раз: в пах, в оба плеча, и в голову. Мудрило принялся заливать ковры, стол, острожцев и чолдонцев струями крови, дёргаясь от каждого выстрела. Последняя пуля разнесла верхушку Мудрилова черепа вдребезги, тело грянулось ниц, содрогнулось в судороге, и замерло. Находившаяся рядом с эпицентром кровавого безобразия Зима и бровью не повела – только смахнула со скулы кусок мозга. – Отлилиса кыске мышовы сльозы, – сказала исполинская старуха. – Вот условия мира, – покрытая красными и серыми подтёками Баяна обратилась к так же разукрашенной посаднице. – В шатрах – всё, что Мудриловы варнаки награбили. Ли в Бунгуре-городе, ли ещё где. Забирайте, нам оно не в польгу. Моё условие одно. – Я слушаю, – Зима чуть наклонила голову. – У вас есть средство или трава какая, чтоб покойник не гнил? – Есть. – Накачайте Мудрила этим средством, похороните в каменной керсте[311], в дубовой домовине, на пуховой перине, а на ноги ему обуйте бродни из рыбьей кожи. – Сделаем. Можем ещё в руки ему дать гуся и налима. Баяна поклонилась Зиме и зычно крикнула: – Ей, бабы, мужыки! На Тиреч! – Как дома с делами разберёшься, приезжай в гости, – сказала Зима. Новая предводительница чолдонцев поднялась по хоботу панцирного слона в седло. – Где должон быть вож? Вперьод, на лихим слоне! Даш-ка девохе безбатешной, – Бабырган положил сушёную двухголовую ящерицу на горбыль перед Самбором, поднялся, перешагнул через скамью, и пошёл к коновязи. Другие чолдонцы тоже принялись вставать из-за стола и прощаться. – Что-то не по «Жызнеуряду» она Мудрила прикончила, – заметил сосед Одди справа. – Там на несколько дней порядок расписан, например, один глаз обязательно выковыривается в последнюю очередь. – Это ещё почему? – спросил горняк, что назвал Зиму посадницу «крошкой». – Чтоб смертный видел всё, что с ним делают! – Так именно то и важно, что не по «Жызнеуряду»! – Самбор подобрал ящерицу и зачем-то понюхал. – Она его и ухайдакала не по «Жызнеуряду», и рыбой с птицей накормила, и тело иноплеменникам отдала! – А зачем? – всё не понимал горняк. – Подумай! Вождь похоронен в одном гробу с налимом и гусём! С полным брюхом рыбы и курятины! За такого вождя не то что ни один девятиреченец не пойдёт мстить, над ним и век спустя всё Девятиречье будет смеяться! Баяна не только Мудрила убила – она весь «Жызнеуряд» в одну с ним домовину засунула! Слон Баяны попятился, зацепив боком один из шатров с награбленной Мудрилом добычей, срединный столб сооружения зашатался и замер в нелепо наклонённом положении. На южном склоне, полуголое, несмотря на холод, дитя сунуло рогатой твари морковку из корзины. Тварь приняла угощение и кротко пошла за корзиноносицей. Одди поймал себя на том, что подумал: «…За девохой-той». Раздался гудок. Знак подавал пятибашенный бронеход глевагардской работы, что привёз на внезапно завершившиеся мирные переговоры ралландцев, альбингов, и энгульсейцев. Из открытого люка главной орудийной башни показался альбинг в кожаном шлеме и закричал: – С Уседома передают – Сеймур Кнутлинг на «Гулльвейг» к Драйгену полетел! – Сеймур сделал что? – удивился Атаульф. Самбор хлопнул ладонью по столу: – Ума решился, всю нашу работу угробит! Токамак едва испытали, настройку плазменного факела Аркилу неделю доводить, электропроводку систем жизнеобеспечения я вообще ещё целиком не проверял… – Через внешний мегафон подруби! – крикнул кто-то альбингу. – То-то он третьего дня приказал проверить герметичность грузового отсека, – венед повернулся в сторону бронехода. – Но зачем… – начал гутан. Донёсся усиленный звук из асирмато: – Прекрасно тебя здесь слышу, Сеймур. Как в своей усадьбе у телефона сидишь, только псы не лают. Ответ из космоса и впрямь был вполне разборчив, хоть к голосу примешивались надмирные шорохи и свисты: – И мне тебя хорошо слышно, Рейфнир. – Рейфнир? – возмущённо повторил Самбор. – Где ж Ладомир? Рейфнир продолжал: – Время в полёте диалепт, наведение сошлось с телеметрией! Твоя высота шесть дюжин с малым, вышел из атмосферы! На двух диалептах, запускай гироскопы управления факелом малой тяги! Подтверди! – Подтверждаю, на двух диалептах, гироскопы управления факелом малой тяги на пуск! Лицо венеда из недовольно-удивлённого стало озабоченным: – Только б долетели… Тучи на северо-восточном окоёме подсветило ритмично мерцавшее зарево.

На картине, юная воительница в луннорогом колошенском шлеме без забрала опиралась на копьё-цаадаль с окровавленным наконечником, одновременно протягивая руку поверженному молодому воину. Художник не оставил никаких сомнений в том, что формы девы были совершенны: доспехи, её защищавшие, правильнее было бы назвать бронекупальником, украшенным гардарской росписью и отороченным горностаем. Позади, флот духоплавов обстреливал вычурно зубчатые стены поднимавшегося из озера высокого замка со множеством башен, на которых развевались стяги с грифонами. По дальнему берегу мчалось многочисленное войско – кони в броне, всадники в крылатых доспехах. В небе между разноцветных разрывов противовоздушных снарядов парили гиропланы и циклогиры. Подпись гласила: «Осада Пеплина». Что ж, по крайности, хоть Меттхильд была на себя похожа, даже выражением лица. В жизни всё равно сильнее впечатляет. Как звали того потороченного из Альдейгьи, что всё хотел с неё написать Главушу Посадницу? Пффт. Начнём с того, что сохранилось полно Главушиных фотографий как раз времён Яромилова набега – суровая такая бабка. Далее, если б он хотел изобразить что-нибудь красочно, но хоть опосредованно имевшее отношение к истории, например, Главушу на Стрелочной Башне, в то время как с Тайничной на Яромилову ладью сбрасывают дохлую корову… Так нет, по великому замыслу потороченного, Яромил должен был сидеть в полутёмном пыточном подвале, позади – трупы на цепях, а в воздухе перед ним – прельстительное видение нагой посадницы. До такого додуматься, мало провалить историю в школе, надо и историю провалить, и упороться до козлиного блёкота. По соседству с «Осадой Пеплина» к переборке был привинчен колошенский дар, картина «Дева, поправляющая лыжное крепление». На бело-сером фоне снегопада, колошенская красавица в красной шляпке, курточке на молнии, и лыжных штанах, поправляла собачку на пяточном тросике крепления, опустив одно колено в снег рядом с лыжей. Искатели сокровенного смысла вели споры об истинном значении изображения. Самое умное, что точно удалось определить, было, что на картине дева поправляла лыжное крепление. Я прищурился, пытаясь представить нечто тайное и сугубо колошенское, скрытое за пеленой снежинок. Например, лес, низкий островной окоём, а в сером небе – расписная туша «Гунакадейта» у причальной мачты. Или чёрная вода во рву с ледяной коркой у берега, а за ней – стены и уступы Замка Целой Бяпли. Или ворота завода с выходящей из них толпой некроэромеханоидов. Пффт. – Ты готов? – спросил Унферт. Почему-то хотелось ответить «Готов, как полдюжины котов», но я просто кивнул. – Кинерик, свет! Осветительная установка не только слепила, но и основательно припекала. На краю поля зрения шевельнулось нечто серое и мохнатое. Неужто крыса? Нет, микрофон в дурацком стаканчике из искусственного меха. По мнению акустиков, понижает уровень шума. Можно попробовать написать статью с теоретическим обоснованием, почему для наилучшего шумопонижения этот стаканчик нужно делать именно в форме крысы, с валяными шерстяными ушками и глазками из бусинок. В «Радения» не пройдет, а «Вестник акустики» запросто и примет – у них и не такой бред печатали. Надо будет сказать Меттхильд, чтоб подарила Радьке такую тряпичную крысячку, из тех, что надеваются на руку, чтоб пальцами управлять мордочкой и передними лапками. – Телезрители, я Унферт из Йорвика! Мы ведём вещание с борта космолёта «Сеймурово продерзание». Это первый космический корабль, что отправится в путешествие за эпицикл Раудастьярны, и нам всё о нём расскажет сам шкипер… После представления, я провёл Унферта с телесъёмочной ватагой по отсекам жилых торов, показал теплицу, баки с водорослями и рыбами, познакомил с корабельной собачкой. Рассказал, где установлена лучевая защита. Вроде бы смог доступно объяснить, почему ускорение называется центростремительным, а сила прижимает к полу. Прижимать-то она прижимает, только неприятно ведёт в сторону, и вдобавок ноги кажутся слишком тяжёлыми, а голова слишком лёгкой. Но эти неудобства – недорогая плата за то, чтоб с нами не вышло, как с Сеймуром и ватагой «Гулльвейг». После месяца невесомости, учитель ступил на Драйген, тут же потерял сознание, упал, и сломал обе ноги. А Ласет час спустя вообще взял да сдох. Сеймуру и нескольким его ватажникам так и пришлось остаться на Драйгене, и никто из них полностью не оправился. Скоро два года, как Борвин зажёг Сеймуров погребальный костёр, а прах развеяли в космосе.