Сергей Абрамов - В лесу прифронтовом

– Я, когда за бинтами бегал, видел ее.

– У реки? – спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно:

– Точно. Метрах в ста от зоны экранов. – Потом кивнул на Димку: – Несите его к дороге, а я машину пригоню.

Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен. Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:

– В рубашке родился, парень?

– Ага, – хохотнул тот, – в пуленепробиваемой. – И к Рафу: – Садись, плакса, на заднее сиденье – поможешь мне…

Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И, даже выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.

– Лихой парень, – сказал председатель. – Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую очередь.

– И гибли тоже в первую очередь, – откликнулся Старков.

– Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез – не шелохнул.

– Умеет, – подтвердил Старков.

Олег действительно умел. Умел рисковать – на самой грани, на тонком канате, когда спасает только чувство баланса. У Олега было оно – это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке: канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахнет, замирая от страха. И не знает дура публика, что все это – только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы взорвалась аплодисментами – цените маэстро! Он рисковал, этот канатоходец, – еще бы! – но чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит.

Почти не подводит.

– А куда фашисты подевались? – осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.

Старков так не считал и охотно объяснил:

– Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а вместе с ним – и гости из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в сорок втором году.

– Живые?

– А может, и мертвые, если нарвались на партизан.

– Так мы же и партизанили в этих лесах.

– Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.

– Значит, исчезли, – повторил задумчиво председатель. – Назад вернулись. А как же машина?

– Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.

Председатель все еще не понимал:

– А если бы они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?

– Могли бы, – кивнул Старков. – Только мы им помешали.

– Это верно, – согласился председатель. – Правда, по-твоему, по-ученому, я понимать не могу. В голове не укладывается.

Старков усмехнулся:

– У меня тоже не укладывалось.

А если честно, так и сейчас не укладывается. Как в добрых старых романах, проснуться и сказать: «Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а «трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятых годов, раненного пулей, выпущенной в сорок втором.

– А что ты колхозникам сказал? – спросил он.

– Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад. Говорят, есть такой в городе. Для кино.

– И поверили?

– Кто же не поверит? Раз сказал – значит, так. Доверяют мне люди.

– Так ведь же обнаружится, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а бандитов как ветром сдуло.

– Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясняй. Завтра в клубе и соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Разве не так?

– Так-то оно так, – согласился Старков, – только поймут ли меня?

– А ты попроще, как бывало, помнишь? Ты, комиссар, всегда с народом умел разговаривать. Если не забыл, конечно. Милицию тоже позвать придется. Дело такое – не скроешь.

Старков кивнул согласно, пожал руку, пошел не торопясь к сторожке: генератор надо выключать, зря электроэнергию не переводить, да ребят подождать, – вспомнил реплику Петровича о милиции. Верно ведь – дело-то уголовное по мирному времени. Ну что, подследственный Старков, как оправдываться будем?

А оправдываться придется. За опасный эксперимент. За «отсутствие техники безопасности» – так пишут в инструкциях? За Димку. За Рафа с Олегом. За себя, наконец…

А что за себя оправдываться? Перемудрил, переусердствовал ученый муж. Как там в старом фокусе: наука умеет много гитик. Ох и много же гитик – не углядишь! За ходом опыта не углядел, за ребятами не углядел. А результат?

Есть и результат – никакая милиция не опровергнет. Его теория доказана экспериментально, блестяще доказана – от этого результата не уйти!

…Старков дошел наконец до сторожки, где по-прежнему гудел генератор. Только самописцы писали ровную линию – на нуле, и на нуле же застыла стрелка прибора, показывающего напряженность поля. Напряженность – ноль. Старков выключил ток, посмотрел на индикатор экранов: опять седьмой полетел, никак его Олег не наладит.

Он сел на табуретку, подобрал с полу английский детектив, брошенный Рафом. С пестрой обложки улыбался ему рослый красавец с пистолетом в руке. Старков вспомнил: красавец этот ни разу не задумался перед выстрелом. Стрелял себе направо и налево, перешагивал через трупы, улыбался чарующе. Ни разу в жизни не выстреливший, – наверное, даже из «духовушки»! – Раф почему-то любил это чтиво. И любил с увлечением пересказывать похождения очередного супергероя. Вероятно, психологи назвали бы это комплексом неполноценности: искать в книгах то, чего нет и не будет в самом себе.

Нет и не будет? Психологи тоже люди, а значит, не застрахованы от ошибок. По существу, Раф должен завидовать Димке или тем более Олегу – их сегодняшним подвигам. А ведь сам он сделал не меньше: его миссия была потруднее лихой перестрелки, затеянной в лесу. Он сумел убедить Петровича собрать и вооружить людей, заставил его поверить в случившееся, хотя оно было невероятней, чем все слышанные когда-то председателем сказки, да еще и вооружился сам, никогда не стрелявший, не знавший даже, как прицелиться или спустить курок. Он знал только, что готовился к бою, к жестокой военной схватке, о которой лишь читал или слышал на школьных уроках. Знал и не остался в деревне вместе с детьми и женщинами, а пошел в бой с дробовиком против «шмайссеров».

Кстати, два из них остались у Старкова с Олегом вместе с «трофейной» машиной из прошлого. Все это придется, конечно, сдать. А жаль. Машина им пригодилась бы, да и Олег уж очень лихо ею управляет.

Лихой парень Олег. Отчаянный и бесшабашный. Старкова почему-то всегда коробила эта бесшабашность. И пожалуй, зря коробила. Радоваться надо было, что не перевелись у нас храбрецы, которыми так гордились в годы войны и которые, если понадобится, повторят подвиг Матросова и Гастелло. Это в крови у народа – героизм, желание подвига. Так и не думай о том, что твоих студентов в школе этому как следует не учили. Когда политрук подымал взвод или роту в атаку, он не читал солдатам длинных продуманных лекций. Он кричал охрипшим голосом: «Вперед! За Родину!» – и люди не ждали других слов, потому что все другие слова были лишними. А подвиг боится лишних слов, отступает перед ними. Подвиг ведь не рассуждение, а действие. Таков и подвиг Олега. Он не знал, что седьмой экран на пределе, что поле, а вместе с ним и гости из прошлого вот-вот исчезнут. Он принял единственно верное решение – совершил почти невозможное.