Андрей Уланов - Из Америки с любовью

Вот и причина такого озверелого глянца. Его и не снимал никто. Машина новая, кроме хозяина, на ней никто не ездит.

– Теперь знаю, – ответил я. – А что ж не остались в Варшаве служить?

– Да... – мой спутник замялся. – Путаница такая с этими бумагами. Если хотите знать мое мнение, наше куцее Крулевство Польское – сущий анахронизм. Я поскольку сам из Уссурийской губернии, то прежде, чем в Польше служить, должен оформить проживание в тамошних краях. За время учебы не мог – тогда пришлось бы чуть не заново в универ поступать. Меня же по программе репортации зачислили. А если я в Варшавской губернии проживаю, то какой из меня потомок ссыльных? А после выпуска – все места бы расхватали, а жить на что-то надо. Тут как раз вакансия в Риге подвернулась. Ну и... Подумываю через год-другой в Вильно переехать. Все ж земля предков.

Интересная история, подумал я, но промолчал. По программе, значит, репортации. Сколько уж лет прошло, а все поминают нам высылку этих борцов за свободу. Хотя для возвращения крепких сибирских парней в западные губернии есть и другие основания. Война дорого обошлась польской земле, а еще дороже ее жителям. По Одре так и стоят «горячие» руины почитавшейся неприступной линии «Барбаросса». А ветры в тех краях преобладают западные...

Кстати, вот еще деталь. Господин Заброцкий вроде бы поляк, значит, католик, а на ветровом стекле его «патруля» вместо крестика покачивается забавная такая металлическая блямба, явно сделанная и отполированная вручную. Не то сувенир, не то памятка. А может, мой спутник и вовсе атеист? Среди студентов это модно. Потом мальчики взрослеют и приходят к богу... Большинство. Остаток составляют люди, разочарованные жизнью, избалованные ею и – изредка – философы.

Пока я предавался раздумьям, мы выехали на мост через Двину. Ветер гнал темную воду против течения, к верховьям. Оглянувшись, я заметил еще два моста, по обе стороны того, которым ехали мы, – автомобильный справа и железнодорожный слева.

– Не просветите насчет местной географии? – поинтересовался я. – А то я что-то запутался.

– А тут нечего и путаться, – ответил Заброцкий. – В Задвинье почти ничего нет. Там, – взмах рукой налево, – железная дорога. Там, – взмах рукой направо, – дорога на Усть-Двинскую крепость, она же Дюнамюнде. А прямо перед нами, – еще взмах, – парк.

– Какой парк? – переспросил я.

На мой взгляд, лежавшее перед нами предместье нуждалось скорее не в парке, а в филиале общества помощи бедным.

– Аркадия, – саркастически ответил Заброцкий и, перехватив мой недоуменный взгляд, принялся рассказывать: – Вы бы знали, какая это клоака. Понимаете, парк остался еще с тех времен, когда тут жили приличные люди. Застроить его ни у кого духу не хватает, потому что дышать тогда в Задвинье станет совершенно нечем – там, видите, трубы заводские: пока ветер с моря, еще ничего, а подует юго-восточный – так хоть святых выноси. Вот и фланируют там... всякие. До того дошло – городовые в парк если заходят, то только днем и только по двое. Здесь в округе и «малины» воровские, и шалманы, и ночлежки... Короче, все городское дно. – Он усмехнулся. – А еще больница для бедных.

Дальше ехали молча. Проплыли мимо нескольких добротных, старой постройки домов у моста – как пояснил Заброцкий, Управление железной дороги, – потом миновали заброшенный парк, где прогуливались несколько неприятных на вид личностей, миновали трущобы, «черный город» трещиноватых стен и слепых окон, нищеты и грязи.

– А что, господин профессор тоже тут ездил? – спросил я.

Заброцкий покачал головой.

– Не-ет. Есть и другая дорога, вот она эту выгребную яму огибает. Но туда выворачивать дольше, чем катить прямо. Я с самого начала сглупил, надо было не Каменным мостом ехать, а Разводным.

Я кивнул.

Город кончился как-то внезапно. Только что по обочинам пролетали фанерные развалюшки, и вдруг их сменил лес – прозрачный сосняк, голубая мгла, продернутая черными линиями стволов. Вырубки за кюветами заросли побуревшим в холодной осенней стыни кипреем.

– Вот так, – удовлетворенно промолвил мой спутник. – Теперь до поворота на Сосновку прямо.

– А откуда название такое русское – Сосновка? – поинтересовался я.

Андрей махнул рукой.

– Обычай такой. Все латышские названия здешние русские на свой манер переделывают. Мазакална – Малогорная, Элизабетес – Елизаветинская. Приедайне, соответственно, Сосновка. Почему именно Сосновка – ума не приложу. По-моему, тут вся Лифляндия – одни сосны да ели.

Мимо, точно опровергая его слова, пролетела бело-золотая береза.

Ехать пришлось еще минут пятнадцать. У обещанной Сосновки мы свернули на широкое шоссе к взморью и некоторое время двигались обратно, к городу. Потом Заброцкий резко повернул налево, долго возил меня по геометрически-одинаковым улочкам дачного поселка и, наконец, остановился у домика, на мой взгляд, ничем не отличавшегося от десятков стоящих рядом собратьев. Каждый домик поделен на четыре квартиры, в каждую отдельный вход с отдельной дорожки. Профессор жил один, без соседей, – непременное условие, на котором он настаивал всякий раз, въезжая. Поскольку в конце сентября курортников можно пересчитать по пальцам, желание почитали мелкой блажью. Сыщики теперь проклинали блажного профессора за то, что он не озаботился оставить свидетелей собственного убийства.

– Приехали.

Уже вылезая из машины, я заметил, что блямба на ветровом стекле сварена из отполированных до блеска стреляных автоматных гильз. Больше она мне забавной почему-то не казалась.

Примерно через пять минут хождения по пустому дому мне надоело тупо наблюдать за Щербаковым. Хотя я не подвергал сомнению опыт и компетентность господина тайного агента, но что он столь тщательно искал в домике, который эксперты из управления уже перерыли сверху донизу, мне было неведомо. У нас, конечно, не Питер, но наши сыщики тоже хлеб с маслом не даром едят. Тем более что случилась не какая-то там квартирная кража, а убийство.

Впрочем, Щербакову виднее. Если ему захотелось еще раз перекопать мусор, оглядеть шкафчики в кухоньке и проползти на карачках по полу – пусть его старается, мне-то какое дело? Всяко лучше, чем сидеть в управлении и отбивать себе пальцы о зингеровскую клавиатуру.

Придя к столь утешительному для себя заключению, я прекратил наблюдение за процессом обыска и занялся книжной полкой. К моему величайшему сожалению, среди книг покойного профессора не завалялось ни одной книжонки господина Озимова. Фон Садовиц в таком не нуждался – в отличие от меня, ибо большая часть моих химических познаний была почерпнута именно из этого научно-популярного чтива.