Шимун Врочек - Хмурое стекло

Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья – полководцами, герцогами, наемниками… не отворачивай глаз, лейтенант! Нам – плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим – мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных… Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я – помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее… Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Вы украли наши сердца…

…Я поклонился тогда. Поклонился и – вышел прочь.

Мои утешения… к дьяволу их и меня вместе с ними!

Дурак.

… – Вот ты где, Якоб.

Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу – бархатному, с характерным выговором – окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо – роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза… в руках псалтырь.

Отец Игнатий, испанец.

– Святой отец, – склонил голову я, – благословите недостойное чадо свое…

– Заткнись.

Я утратил дар речи.

– Что?! – когда обрел.

– Заткнись, – повторил святой отец ласково. – Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом… Но ерничанья – не потерплю. Встать!

Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

– Прими благословение, сын мой, – голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами… Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца… Да, он мог быть солдатом – пока ноги были одинаковой длины. Впрочем…

– Голову ниже, осел! – зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.

– Паск вобискум, сын мой!

Дохнуло благостью.

…Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием – не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям… Не скажу, что стал больше любить его – зато начал уважать.

С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек – о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но – хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы… Что помыслы?

Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки – он так любил свое золото, смешной старый чудак… Разве то были – помыслы?!

Дела.

…Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.

– Хороший человек Якоб, – сказал святой отец, – Я искал тебя.

– Зачем?

– Чтобы напомнить о долге.

– Перед Господом? – я криво усмехнулся. – Господь забрал сына у моего дру… моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив – и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум… Я больше не вижу в его глазах воли… Сильные не гнутся – они ломаются.

– Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге – не твоя забота.

– Я – не ропщу.

– Герцог ропщет, – просто сказал Игнатий. – Иди к нему.

Джерардо!

– Вытащи его, швейцарец… Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него – посланец Того, кто отнял сына… Иди, черт тебя подери! – крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: – Это – твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе…

И я пошел. Не потому, что я хороший человек… Потому что я – хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.

… – Оставьте меня в покое.

Здесь странное эхо: в покое, кое, кое… упокое… Стены из пористого камня, местами – гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый… а мрачно – как в могиле.

Кое, кое… упокое…

Не хотел бы я здесь ночевать.

Джерардо!

…Сумерки, холодные альпийские сумерки… Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней – две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо – рослые, но странно сутулые – словно под открытым небом им уже неуютно…

– Еле успели, чтоб ее…

– Еще бы чуть-чуть.

– Голова тяжелая, братцы… И не пил даже!

Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти – веселье в долг, сами не верим… Чудо!

На дне клетки, которую держит младший из них – почти мальчишка, но рослый и широкоплечий – лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка…

Кажется, что птица спит.

… – Оставь меня в покое, Якоб, – устало сказал герцог. – Пожалуйста. Иди куда-нибудь… к дьяволу, к богу… к этому сладкоречивому испанцу… как его?

– Игнатий Родригес.

– Дурацкое варварское имя!

– Он направил меня к вам, мой синьор.

– Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!

– Не думаю, мой синьор, – сказал я. – Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве…

Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.

– Ты много на себя берешь, швейцарец, – проскрипел герцог. – Ты много на себя…

– Да.

– Что – да?! – заорал герцог. – Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым «да»?!

– Да, я много на себя беру, – сказал спокойно. – Твою жизнь, Джерардо… Когда я закрыл тебя своим телом – я много на себя взял. Когда латники Бентивольи смяли наш эскадрон и твой конь упал – я взял на себя еще больше… Ты долго не мог простить мне этого.

– Но простил!

– Прости еще раз. Я позволил твоему сыну умереть. Я не понимал, что твой сын и есть твоя жизнь. Я – не понимал.

– А если бы понимал? Что тогда?!

– Перекинул бы мальчишку поперек седла и – в галоп.

– Ты никогда не получил бы прощения, – невесело оскалился герцог. – Он был очень горд, мой Тони… очень горд. И став герцогом, он…

– Я знаю.

– Но ты сделал бы это?

– Да.

Герцог молчал. Смотрел на меня и молчал.

– Другому я перерезал бы за такие слова глотку, – сказал он наконец, – Но ты… ведь ты не лжешь мне, Якоб? Нет?

– Клянусь.

Кинжал вернулся в ножны.

– Честью наемника?

– Честью мужчины, – сказал я. – Джерардо… я знаю, как ты любил Тони…

– Мой сын…

– Твой сын мертв! – отрезал я. Герцог отшатнулся. Я сделал шаг вперед, ухватил Джерардо за плечи, встряхнул. Сказал мягко, глядя в глаза: – Мне жаль. Из него получился бы отличный солдат.

Лицо герцога исказилось.

– Будь ты проклят, швейцарец… Будь. Ты. Проклят.

…Ты хорошо умеешь утешать, Якоб. Настолько хорошо, что сам себе начинаешь верить. Ты ведь не плачешь, лейтенант? Мокрые глаза – всего лишь чугунное ядро, разбросавшее гнедого по сторонам света… Всего лишь темень в глазах, падение и – раскаленный клин в голове. Обычная контузия. Со всеми бывает. Ведь так, Якоб?!