Игорь Николаев - Боги войны

КВ мчался вперед, окружающее дикими рывками мелькало в прямоугольных щелях. Завывающие на пределе мощности вентиляторы все равно не справлялись, пять выстрелов в быстром темпе превратили атмосферу танка в густой и плотный студень. Воняющий горькой пороховой кислятиной воздух можно было свободно резать ножом. Глаза слезились, командир почти ничего не видел. По броне то и дело стучало и колотило, для снарядов мелковато, скорее всего, осколки от близких разрывов.

— Досыл! — гаркнул заряжающий-один. — Готово, командир!

Рыча от злости и боли, Вахнин рывком подтянул себя выше, отомкнул замок задраенного люка. Под его напором толстая пластина нехотя откинулась на мощных петлях, корнет высунул голову, чувствуя, как теплая жидкость стекает по разбитой губе, попадая на шею и в вырез воротника комбинезона.

Вечер превратился в ночь, с начала боя прошли считанные минуты, но чадящие костры на месте подбитых машин истекали густой черной пеленой. Дым от кострищ был везде, он мешался с остатками дымзавесы; длинные языки оранжевого пламени пронизывали серо-черную муть, отсвечивая адскими сполохами. Горели и имперские машины, и вражеские, но своих было больше, гораздо больше. В шлемофоне гудело, мембраны разрывались от мешанины криков, приказов, проклятий. Кто-то взывал о помощи, кто-то просто вопил от боли и страха.

Если бы КВ и VK сражались друг против друга, то с учетом численного превосходства бригады шансы были бы примерно равны. Но поганый «пятидесятый» сорвал все. Он оказался в точности таким, как рассказывали — быстрый, резкий, практически неуязвимый. Водитель «полтоса» был настоящим волшебником, по нему палили едва ли не из десятка стволов, но угловатая машина каждый раз оказывалась развернута к стреляющим «ромбом», и добрая немецкая броня откупалась рикошетами. На глазах у корнета Е-50 грациозно, с невероятной для многотонной машины легкостью «закрутил» ближайший КВ, обходя его по дуге. Имперский танк не успевал развернуть башню, «полтос» расстрелял его в упор. Взрыв взметнул вверх тяжелейшую башню КВ, как картонную коробку, а враг немедленно развернулся на девяносто градусов, выцеливая следующую жертву.

Их заметили. КВ, первым подбивший «тапок», обратил на себя внимание остальных врагов. По нему стреляли, но мазали: Имам вел машину резкой «змейкой», выжимая из двигателя все возможное, штрихи бронебойных снарядов прошивали дымный воздух вокруг «Сто двадцать пятого», словно кто-то вслепую колол огромной швейной иглой. Но когда по одному танку палят сразу из двух-трех стволов, попадание становится лишь вопросом времени.

Очередной снаряд врезался точно в «лоб» башни, толстая броня выдержала, но танк содрогнулся, будто великан взял его и хорошенько встряхнул. Вахнин свалился обратно, в тесную и дымную утробу КВ. Бледный как мел радист сидел неподвижно, намертво вцепившись в сиденье, наводчик ползал на коленях, с воем закрыв руками окровавленное лицо — от удара окуляры ударили его по глазам, ослепив.

— Прямо и влево! — заорал корнет, привалившись сзади к спинке сидения мехвода, истово надеясь, что тот его слышит и понимает. — Тарань падлу!

Имам все слышал и все понимал. Дизель сбоил и кашлял, силовая установка надрывалась, выжимая из себя обороты, как смертельно раненный человек. Молясь своим богам, Имамгаян Галимзянов бросил танк вперед и сразу же влево, целясь в борт Е-50 с небольшим скосом. Удар пришелся под углом, скорость и масса сделали свое дело — «полтос» развернуло и отбросило почти на метр, очередной залп врага ушел в пустоту.

Двигатель заглох, затарахтел пулемет — мехвод яростно палил из своей отдельной пулеметной башенки. Вахнин приник к полуразбитому прицелу вместо Солоницына. Солнце окончательно село, но горящие танки освещали поле боя лучше всякого прожектора. Корнет ловил в перекрестье ненавистный «пятидесятый», уже понимая, что не успевает.

И не успел.

Не было ни удара, ни взрыва. А может быть, было и то и другое, но командир КВ этого не почувствовал. Для него словно выключили свет — разом.

Сколько он был без сознания, Вахнин не знал, вряд ли дольше нескольких минут. Сознание возвращалось к нему рывками, как будто он сам был танком, который последовательно включал в работу невидимый экипаж. Сначала слух, оглушенный адским грохотом за броней. Затем зрение, милосердно защищенное полутьмой внутри машины. После пришло осязание, и корнет скорчился на твердом скользком полу — острая боль пронзила грудную клетку, впилась множеством игл в треснувшие ребра. Вахнин встал на четвереньки, опираясь на казенник, подтянул себя выше, кусая от боли губы, и так разорванные.

Из всего экипажа в живых остался только он. Радист сидел, как и прежде, привалившись к стенке башни, кровь стекала по разбитой голове. Заряжающие лежали бок о бок, без видимых ран, мирно, словно прилегли отдохнуть. Лишь свет аварийной лампочки мутно отражался в их открытых немигающих глазах. Имаму оторвало голову. Сквозь вскрытый, словно огромным консервным ножом, лобовой лист брони рвался отсвет близкого пожара.

— Н-не-е-ет… — прохрипел корнет. Он встал на ноги, опираясь на казенник, качая головой, словно силясь вытряхнуть из ушей воду. Звуки застревали в сухом горле, царапая его как наждаком, падали на пол бесплотными трупиками. — Вре-ешь…

Аккумулятор умер вместе с дизелем, электрика не работала. КВ мог стрелять, но не мог повернуть башню. В искаженном поле призм Вахнин видел стремительные броски Е-50, надвигающийся строй «тапков» — поредевший, изрядно поредевший! — но был бессилен.

Он схватился за один из двух маховичков ручного поворота башни, ладони скользили по гладкому металлу. Корнет нечленораздельно закричал от осознания собственного бессилия, от презрения к своей слабости, рвал и дергал зловредное колесо, но обессиленные пальцы не слушались. И неожиданно башенная коробка сдвинулась, словно сама собой, без участия корнета. Командир обернулся.

Радист Гедеон Юсичев оказался жив и пришел в себя. Обливаясь кровью из глубоких порезов на лице, юноша схватился за второй маховик и налегал на него всем телом, оскалив зубы в безумной и страшной гримасе. Мгновение Вахнин смотрел на него, а затем набросился с кулаками. Он бил радиста изо всех оставшихся сил, отталкивал от маховика, крича:

— Пошел, пошел отсюда, щенок!

Не было ни времени, ни сил объяснять мальчишке, что они все равно не успеют, не смогут убить хоть кого-нибудь на разбитой, обездвиженной машине, против таких врагов. Что ему, уже немолодому человеку, смерть не так уж страшна, а как гвардейцу — нельзя отступать. Просто нельзя. И если сегодня на картах судьбы выпала смерть, не стоит погибать обоим. Вахнин кричал и бил радиста, молясь, чтобы тот понял все, что корнет не мог, да и не умел сказать в эти секунды, мчащиеся со скоростью пули. Но Гедеон упрямо и молча крутил маховик, отворачиваясь от слабых ударов, прерываясь лишь для того, чтобы стереть, точнее, еще больше размазать по лицу кровь, смешанную со слезами. И корнет вновь взялся за маховик. Они вращали башню, нечленораздельно вопя от ярости, подбадривая друг друга, потом Вахнин наводил по стволу, а радист заряжал пушку, старательно повторяя манипуляции, подсмотренные у заряжающих. И, наверное, дух старого немецкого еврея еще не покинул танк, направляя Гедеона, потому что мальчишка действовал точно и безошибочно.