Дмитрий Глуховский - Последнее убежище (сборник рассказов)

— В каком смысле? — Макс поднял голову.

— На Нарвскую лезут вовсю. Как тараканы. Но там у них тоже крутой перец есть, Лётчиком зовут. Правильный мужик, я слышал… Хотя и отморозок, конечно.

— Этой ночью? — Уберфюрер почти не разжимал губ. Он остановился, сделал вид, что колесо тачки попало в выбоину.

Макс кивнул.

— А то задержались бы, — предложил Убер, выворачивая рукоятку, чтобы колесо выехало из ямы. — Я бы тут профсоюз сколотил. Или боевую ячейку.

— Сколоти гроб, — посоветовал Макс. Мотнул головой. — Вон для того придурка.

Там стоял фланелевый тип, что руководил их «воспитанием». Скобля.

Убер улыбнулся. К ним уже шел «нянечка» Хунта — судя по всему, заготовив пару ласковых. Скинхед толкнул тачку, мимикой лица показал злобному амбалу: все, все, уезжаю. Работаю в поте лица. Задницу, простите, рву.

Макс сжал, разжал ладони, разгоняя кровь. Поудобнее взялся за рукоятки тачки и покатил…

Сегодня.

Уберфюрер на ходу запел — негромко, высоким, но очень приличным голосом:

Докатил тачку до ряда тележек, аккуратно поставил и бегом вернулся в строй. Прямо идеальный заключенный. Воспитатель милостиво кивнул.

Скинхед выпрямился.

— Трудновоспитуемый Убер прибыл! — доложился он. «Нянечка» посмотрел на него налитыми кровью глазами. Хунта не доверял Уберу, особым надзирательским чутьем выделяя его как потенциального бунтовщика. Но скинхед вел себя с утра как шелковый, поэтому «нянечке» не за что было уцепиться. Хитрец.

— Перекур десять минут! — объявил воспитатель.

Трудновоспитуемые расселись вокруг железной бочки с песком.

Настоящего табака ни у кого не было, даже «нянечки» курили какую-то траву, что выращивали в дальних туннелях. И ее же сбывали воспитанникам.

Уберфюрер был здесь в своей стихии. То есть трепался.

— Это раньше она Дыбенко была, — пояснил Убер белобрысому пареньку. Лицо у того было измученное. — Понимаешь, трудновоспитуемый брат мой?

— А сейчас?

— Сейчас «Веселый поселок».

— Какой-какой? — переспросили из толпы курильщиков. Над головами плыл синеватый колючий дым.

— Веселый поселок, брат. — Убер повернулся, вздохнул: — Это такая была жизнь! Песни, танцы, фейерверки, радость била ключом. Его поэтому его и назвали Веселым. Лучше места в Питере не было. Это как Диснейленд… тьфу, ты же про него ничего… как ярмарка на Сенной! Только в сто раз лучше.

Пожилой каторжник хмыкнул. Протянул Уберу дымящийся окурок. Скинхед поблагодарил кивком и затянулся. Медленно, с наслаждением выпустил дым. Передал окурок дальше.

— Ну, ты хватил, в сто, — недоверчиво протянул один из молодых. Они сидели на корточках, друг за другом, у курилки. Когда человек затягивался самокруткой, его лицо в полутьме подсвечивалось красным. Жутковатое зрелище.

Словно «молокососы» корчили рожи на спор — кто страшнее.

— Я тебе говорю! — завелся Уберфюрер. — Что, не веришь?

— Верит он, верит, — ответил вместо «молокососа» Макс. Еще не хватало, чтобы темпераментный скинхед приложил пацана об стену в процессе доказательств.

— Там такая красота была — умом тронуться можно, вот такая красота!

— А сейчас там что? — спросил «молокосос». Уберфюрер почесал затылок.

— Да фигня всякая. Грибники засели, наркоши. Растят свои грибочки да продают — не знаешь, что ли?

— А! Дурь.

— Не дурь, а грибы, мальчик. Большая разница. Галлюциногенные. Только эти какие-то хитрые, садят нервную систему в момент. Вот и ходят там работнички ихние. Отработал, получил грибочек, побалдел — опять работай. А сами торгуют и живут. Нет, брат, по мне лучше веганцы.

Максу вспомнился пронизывающий холод, что он чувствовал в присутствии «зеленых». Да уж. Убер нашел с кем сравнить…

— Много ты про веганцев знаешь, — поддел Макс скинхеда.

— Ага, — смутить Убера было невозможно. — Я много чего знаю. Я, прикинь, брат, даже в армии служил.

— Где это?

— У них и служил. У веганцев-поганцев.

Макс даже не нашелся что сказать. Убер, алмаз подземелий, повернулся к нему очередной из своих скрытых граней.

— И как оно? — спросил «молокосос». Он оживился, глаза заблестели. Треп Убера на удивление благотворно действует на людей.

— Нормально. Мне даже понравилось. Потом я, правда, сбежал.

— А чего сбежал, если понравилось?

— Мяса захотелось. Оно мне даже снилось, представляешь? У веганцев хорошо. Перед боем пожрешь зелени вволю, потом дают сигаретку — я покурил, торкнуло так, что все метро как на ладони, до последнего уголка. Без всякого прибора ночного видения, прикинь? Глаза, как плошки, и светятся. Все вижу. И не страшно ни фига. Единственная проблема: я как покурю, на меня жрач нападает. Просто сил нет. И только мясо — другого организм не признает.

Иду в атаку, а сам о жратве думаю. Держу автомат, а сам ищу, чего бы где натырить. И везде мне куски жареного мяса мерещатся. И запах… понимаешь? Запах везде — он меня прямо с ума сводит. Вот и сейчас — представляешь? — чувствую запах крысиного шашлыка. На ребрышках…

Внезапно Макс понял, что буквально чувствует этот запах. Казалось, воздушный поток доносил нотки пригоревшего на огне мяса.

К аромату жареного примешивался отчетливый запах горящей проводки.

Тут Макс понял, что шашлыки на сегодня отменяются. Это же…

— Пожар! — сообразил один из курильщиков. — Спасайся, кто может! ПОЖАР!

— ПОЖАР! — закричали впереди.

Народ заволновался. Трудновоспитуемые вскакивали, задирали головы, пытаясь рассмотреть, что там, в туннеле. Макс тоже попробовал. Но с его ростом это оказалось непросто. Всегда найдется кто-нибудь, кто выше тебя — даже среди… Вот оно, правильное слово. Здесь, на Звездной, их величали «трудновоспитуемыми», в остальном метро их называли проще. Макс усмехнулся. Что скрывать? Рабы.

Конечно, до веганцев местным далеко, но — все равно. Сути это не меняет.

У веганцев плети и увечья, здесь — электрошок и водные процедуры, кандалы и лишение света. Отсидев в карцере неделю, Макс не испытывал к местным особой нежности. Зато, правда, волосы чуть-чуть отросли.

— ПОЖАР! — крикнули уже рядом. Трудновоспитуемые загудели. Страшнее пожара в метро — только прорыв грунтовых вод, когда может затопить целую станцию. Или вот Разлом — чудовищный провал в земле, отделивший Достоевскую от остальной красной ветки.