Алексей Оверчук - Тени войны

— Это не твоя война, Леша. И не твое дело.

Машина подъехала к дому профессора. Василий открыл багажник, достал оттуда пакеты с продуктами и ушел в подъезд.

— Не кипятись, Леша, — сказал профессор. — Сейчас поднимемся ко мне, все обсудим. Выпьем, закусим…

Он холодно сверлил меня взглядом.

Сбежать? Вот сейчас! Ну? И куда? В милицию? Ага! Моя милиция меня стережет, никогда не было так хорошо! Или вот еще вариант — ГРУ. Бр-р!.. Нет, остается только одно — быть рядом с профессором и постараться ему помешать. Проще говоря, убить.

— А я согласен, профессор! Давно не пил хорошей водки!

— Вот и чудно. Люблю благоразумных людей.

Мы поднялись в квартиру.

Василий уже накрыл стол на кухне и разлил водку.

— Ну, приступим! — потер руки профессор и указал мне на стул. — Во-первых, за встречу! — произнес он тост.

Чокнулись, выпили.

Профессор не дал как следует разместиться в желудке первой рюмке, как произнес еще тост:

— Во-вторых, за содружество родов войск!

Чокнулись, выпили.

— Теперь предлагаю почтить память всех убиенных на этой войне!

Выпили. Не чокаясь.

«Скрипач» Василий тут же разлил по четвертой. Что это они делают? Явно решили набраться. Или меня накачать.

После седьмой или восьмой рюмки молчавший все время Василий начал как бы невзначай свинячить. Несколько раз пролил водку мимо рюмки и попал в салаты. Потом затушил сигаретный бычок о кусок семги на тарелке да так там его и оставил. Уронил на пол хлеб и не поднял.

Я наблюдал за ним краем глаза и удивлялся, зачем ему все это нужно? Как-то не верилось, что его развезло. Раньше в более сильном подпитии он не позволял себе такого.

После десятой рюмки Григорий Алексеевич расслабился, расстегнул ворот рубашки, откинулся на спинку стула и заявил:

— Завтра с утра едем в банк. Переводим деньги на счета ГРУ. Потом к этому Анатолю… — Он выставил два пальца на манер пистолета: — Пых! И готово!

Он держал меня крепким взглядом.

— Не нравится тебе, сынок, да? Я бандит, да? Так вот! Я продукт своего государства, сынок! История России — это история бандитизма, а не просвещения. Когда припирало, мы брали у Запада все прогрессивное, чтобы потом переиначить на свой лад и поставить опять-таки на службу режиму. Да! Мы не можем создать «мерседесы», «Макдональдсы», компьютеры. Но зато мы можем делать самое лучшее оружие, чтобы отнимать это все и многое другое! Еще Иван Грозный понял всю опасность растления, идущего с Запада, а потому перекрыл границы. Все — от крестьянина до боярина — приговаривались к смертной казни только за попытку покинуть свое отечество и бежать на Запад. Только за умысел им рубили голову. И вот тогда, — профессор выставил указательный палец в сторону окна, — люди побежали на Восток. Благо там было свободное пространство. Они осваивали новые земли, строили новые города, поселки. После чего туда подтягивались войска. Потом приходили чиновники от власти. Снова становилось душно и страшно. Снова люди собирали пожитки и бежали еще дальше на Восток. Так, Леша, мы и достигли Камчатки.

— Острова япошкам не отдадим! — пьяно встрепенулся «скрипач» Вася.

— Ни за что! — успокоил его Вяземский. — А еще, Леша, в нас развито чувство национализма. Поэтому мы так хорошо понимаем немцев. У них этого чувства — в достатке. Мы считаем себя самыми умными, самыми мудрыми, смекалистыми, сильными. Только у нас, говорим мы, есть душа и Бог в душе. А Запад — это желудки. П-потреби-тели! Знакомые слова?

Я кивнул.

— Так вот это и есть фашизм, дорогой мой! — Профессор потер теперь руки, словно только что доказал научную формулу. — Почему мы считаем, что нас, Россию, все хотят погубить, расчленить или что там еще?! Почему Штаты не считают себя живущими в кольце врагов? Почему Франция так не считает или какой-нибудь Лихтенштейн?.. Потому что они нормальные люди. А мы чуть что — и сразу: «Это происки Запада! ЦРУ! Пятой колонны!» Мы не хотим признаваться, что сами лентяи, раздолбаи, жестокие неумные людишки. Мы не хотим работать. И считаем, что нас должны кормить и давать блага за просто так… Почему мы готовы любить тех, кто рассыпается в словах любви и признательности к России, а тех, кто нас не любит, ненавидим люто? Казалось бы, какое нам дело до того, любит нас Зимбабве или нет?! Любит нас Прибалтика или Грузия?! Да наплевать на них!.. Но нет! Мы чутко следим, кто, что и как говорит! Отсюда наши проблемы. Мы считаем, что нас должны все любить! Мы полагаем, что только Россия знает, как надо жить. И ее путь — самый правильный. Остальные должны нас любить… Вот наша ментальность, Леша, наш национализм воспитывался веками. Люди веками ненавидели власть. Веками от нее бежали. Но одновременно впитывали от этой власти чувство вражды к Западу. Во! Парадокс, а?

Григорий Алексеевич снова налил:

— Предлагаю просто дерябнуть. Без всяких тостов!

Мы выпили.

Профессор поставил рюмку на стол:

— А вот теперь нам с Василием надо отлучиться. Подготовить кое-что на завтра. Ты пока располагайся. Можешь книжки почитать. Глядишь, поумнеешь.

Они оба поднялись. Весьма шустро для людей, имеющих дюжину рюмок во лбу. Уже в прихожей я спросил:

— Надолго вы? А то, может, я прилягу.

— Да тут рядом! — махнул профессор.

Я постоял немного в прихожей. Заглянул в дверной глазок. Ушли? Ушли.

Я прошел в кабинет. У меня тренькала в голове одна мыслишка, и я хотел ее проверить.

Отодвинув картину на стене, заглянул в тайник. Под стеклом тускло поблескивал старинный кольт. Профессор с Васей успели вернуть его на место. Я стоял и смотрел на оружие. Сколько же людей они прибили из этого пистолета? Да как ловко придумано. Старинный кольт не проходит ни по одной картотеке. Пули, выпущенные из него, могут сказать криминалистам только то, что они отлиты еще в восемнадцатом или девятнадцатом веке. Когда они это выяснят, у них глаза на лоб полезут. Этому феномену будет только одно объяснение: Дункан Маклауд собственной персоной!

Пистолет закрывало стекло, прихваченное к стене миниатюрным замочком. Я взял со стола пепельницу и вдарил по стеклу. Брызгами осыпалась прозрачная преграда.

Я вытащил пистолет и взвесил на руке. А где у нас тут патроны? Полез в стол и нашел там коробку. Я вставил патроны в гнезда барабана.

Зная о молниеносной реакции племянника Васи, я рассчитывал только на внезапность. Они входят — я стреляю. Никаких разговоров. Все и так ясно. Они поубивали всех моих… всех моих…

Доказать через суд я ничего не смогу. Меня просто никто не станет слушать. И потом, еще неизвестно, что скажет суд, если я даже найду аргументы. Я ведь соучастник. Да и вообще! Какой суд?! Разведка — над правом, над личностью. Хладнокровные убийства превращаются в государственную необходимость. Любое насилие трактуется как исполнение служебных обязанностей.