Михаил Анечкин - Точка отсчета

– Что это?

– У нас в отряде без крысятничества. Все честно и поровну.

Я вспомнил оттопыренные разгрузки и торопливый шмон после штурма. Все ясно. Деньги эти – награбленные, если назвать вещи своими именами. То, что раньше принадлежало преступникам, теперь принадлежит тем, кто этих преступников обезвредил. Забрать то, что тебе не принадлежит – это, оказывается, не крысятничество. Крысятничество, видимо, взять чужое и не поделиться с товарищем. И отказаться ведь нельзя – не поймут.

– Ну что же, спасибо.

Я положил хрустящий конверт во внутренний карман и вышел от командира. В моей комнате никого не оказалось.

Пашка, который и был сегодня моим соседом, еще отмечает внизу удачное завершение операции. Я достал пакет и пересчитал деньги. Их оказалось на удивление немало – почти тысяча зеленых. Я не так богат, чтобы разбрасываться деньгами, но удовольствие от такого заработка небольшое. Что же, каждый крутится, как может. Только на войне бескорыстная любовь к неправедным деньгам творила страшные вещи. Какое-то время я еще лежал на кровати, размышляя. Мысли текли вяло, ничего путного в голову не лезло. Ситуацию разрядил Пашка, неожиданно ввалившийся в комнату.

Напарник был слегка навеселе. Мне нравился этот парень. Нравилась его молодость, чувствовалось, что он смотрит на мир и на будущее веселым взглядом оптимиста.

– Завтра домой.

– Ну да, чего тут делать дальше?

– Серый, а расскажи про службу, а?

Пашка, Пашка… Детство в заднице играет.

– Откуда начинать? Может, с детства? Это я могу – родился в семьдесят шестом…

– Серый, ну я серьезно. Чечены хорошо воюют?

– Да, хорошо. Дисциплина у них слабая, но зато наглости и задора хоть отбавляй.

– Ты же в Ханкале был, когда третья война началась?

– Был. За сутки командир почуял неладное и отбил всех, кто заступал на блокпосты. Только оттого, что на базе был удвоенный контингент, мы и отбились. С утра чехи на нас насели так, что небо с овчинку показалось. Тогда многие ребята из сводных отрядов, те, что службу несли на территории, в плен попали. Прямо как июнь сорок первого.

– Двухсотых много было?

– Да не так чтобы очень… Раненых было много. Еще денек, и все – не удержаться нам. Чечены это чувствовали, давили как могли. К утру следующего дня всю технику свою подогнали, чтобы нас штурмовать.

– А вы что?

– Ночью Илы с десантурой начали садиться. Ребята из Рязани, из Пскова, из Новороссийска. К ак же хорошо, Пашка, когда свои на выручку приходят. Не дай тебе бог узнать, как это – когда знаешь, если наши не придут, то все, хана.

– Да ладно, Серый, я не подвел бы.

– Я не в том смысле, не догоняешь, молод еще. Ну вот, а пока «Грачи» зачищали точки малокалиберной зенитной артиллерии, чехи, видать, прозевали, что к нам прилетело пополнение. Мы едва успели капониры под технику отрыть, с утра еще толком не рассвело, как начался штурм. Первыми танки пошли, потом БМП и БТРы. Ну мы им и врезали. Ноны прямо с открытых позиций все танки и пожгли. Пленных много было, выменяли на наших ребят, тех, что в первый день попали. Примерно так и было. Короче, устроили им Сталинград и Курскую дугу в одном флаконе.

– А потом?

– А потом, как чехи откатились, я рапорт написал. Так что меня там больше не было.

– Ясно… Серый, а откуда у них это все?

– Тяжелая техника?

– Ага.

– А ты сам не догадываешься?

– Не-а.

– Я за месяц до начала третьей войны в горы ходил на разведвыход. Сопровождал оперативника ФСБ. На обратном пути разговорились, и вот что он рассказал. Задание их группа получила от очень высокого начальника с большими погонами. Когда мой оперативник сидел в приемной, то долго ждал, потому как к этому начальнику приходил посетитель. Он хоть и в гражданке был, посетитель этот, но фээсбешник его узнал. Один из командиров чеченских полков. Вот и все.

– Что «все»?

– А то, что зашел чех с пухлым чемоданчиком, а вышел без него. А через день вышел приказ передать тяжелую технику «в целях укрепления и противодействия терроризму…». Еще вопросы есть?

– Не может быть.

– Спрашиваешь, хорошо ли чехи воюют? Воюют, Пашка, может, и неплохо, только дело не в этом. Они друг друга не продают, понимаешь? Подставляют, предают, убивают друг друга, но не продают. Хотя, ты знаешь, со временем, наверное, начнут и продавать, потому что от нас научатся.

Напарник замолчал. Жестковато немного, но ничего, пусть избавляется от иллюзий. Я еще долго ворочался в кровати. Сон отчего-то не шел.

– Сергей?

– Чего?

– Ты поэтому рапорт из отряда написал?

– Да, Пашка.

Сегодня ночью, как раз перед выбросом, я проснулся оттого, что мне было тошно. Настроение хуже некуда. Батя, гад неуемный, постарался. Он ничего не делает случайно. Ведь тогда, например, когда Батя меня вытащил, я еще удивлялся, как это он догадался бутылки с зажигательной смесью с собой взять. Случайно? Хрен там. Вчера Хорь рассказал мне кое-что такое, во что я даже не сразу поверил. Хорь тогда скупал у меня сопли по-честному и я все ему сливал. Он и сейчас часто на бирюльки хорошую цену дает. Так вот, тогда, два года назад, после того как я попал в беду и не вернулся вовремя в бар, Батя вдруг стал интересоваться, где это я. Подошел и к Хорю, все ведь знали, что у меня с ним бизнес. Хорь, ясно дело, не знал, куда я пропал. Тогда Батя спросил, что я носил из Зоны в последнее время, и понял, что, скорее всего, меня взял в оборот черный цветок. Тогда он затарился зажигательной смесью и, узнав у кого-то, что я незадолго до исчезновения двинул из бара в направлении Агропрома, пошел по моим следам. А потом мы вернулись вдвоем. Батя, он ведь умный, и что он хочет – тайна великая есть, как он сам любит говорить. А вчера у него на уме было сделать мне больно.

У него хорошо получилось. Я вспоминал свою непутевую семью. Как там Батя сказал? «…что, совсем ничего хорошего вспомнить не можешь?» Конечно, могу. Только, может, не хочу. Все последние годы в Зоне я делал все, чтобы забыть свою семью, и, кажется, у меня получилось. Как я обрадовался, когда в свое время узнал, что в Зоне принято отказываться от своего имени – словно начинаешь жизнь с чистого листа. Но Батя пришел, сделал свое гнусное дело, и я лежу, не в силах заснуть.

Я помню, как отец, еще когда не закрылся комбинат, взял нас с братом первый раз на рыбалку. То есть отец меня взял первый раз, брат-то уже был «опытный» рыбак и поглядывал свысока. До сих пор я помню это славное чувство причастности к чему-то важному, мужскому. Отец объяснил мне, как нужно смотреть на поплавок, и я таращился на него изо всех сил, боясь, что если пропущу поклевку, то подведу его, не оправдаю доверие. А потом, когда солнце взошло и клев закончился, мы и лежали на песке после купания, и отец курил вкусные сигареты без фильтра.