Иар Эльтеррус - Иной смысл

Теперь начались тренировки. Он должен был научиться владеть тем, что получил. Трансформировать крылья, костную ткань, и даже часть мускулатуры. Запускать регенерацию и управлять ею — этому учили, калеча. И лишь в последнюю очередь его учили летать, учили убивать — быстро или медленно, на лету, стоя на земле, лежа или сидя, и даже находясь в другой комнате.

Так прошли три года. Три долгих года он был подопытным кроликом — японец с самого начала не скрывал, что программа экспериментальная, что-то может и не получиться, и сохранность жизни, не говоря уже о здоровье, никто не гарантирует. Прошло три года — и наступил последний день трансформации бывшего бизнесмена Константина Чайкина, садиста и убийцы, в другого убийцу — крылатого и идейного. Сперва его отправили на чрезвычайно болезненную процедуру изменения структуры эпидермиса, а после, обнаженного, дрожащего, истекающего кровью из глубоких ран — местами кожа не выдержала его рывков и лопнула — привели в большой полутемный зал.

— Подойди и встань на колени, — велел японец.

Он беспрекословно подчинился. Холодный и шершавый камень причинял сильную боль мучительно восприимчивой после трансформации коже.

— Сегодня Закон принимает тебя своим слугой. Тебе дается шанс искупить совершенное тобой зло. С этого мига ты навечно принадлежишь Закону. Ты не имеешь право допускать, чтобы кто-нибудь видел тебя таким, ты не имеешь права разговаривать с кем-либо, кроме собратьев во служении Закону, о том, что с тобой происходило и о том, что с тобой сделали. Ты навеки останешься таким. И ты никогда не коснешься женщины с иной целью, кроме как для выполнения своего долга перед Законом и миром. Если ты нарушишь последнее условие — ты умрешь в тот же миг, от тебя не останется даже праха, а душа твоя никогда не будет прощена. И да будет так во веки веков, и останется неизменным, даже если мир развеется пеплом.

Зал наполнила ледяная тьма. Абсолютная чернота, в которой не знаешь даже, открыты твои глаза, или закрыты. Холод проник внутрь крылатого, в самую душу, вывернул его наизнанку, разглядел — пристально, как ученый-микробиолог разглядывает в сверхмощный микроскоп какую-то новую бактерию и пытается определиться, будет ли от нее толк.

Я принимаю тебя, Коста.

В следующий миг все исчезло. Тело на мгновение пронзила столь сильная боль, что крылатый вскрикнул, не в силах ее выдержать.

— Меня зовут Кейтаро, — проговорил японец. Теперь он смотрел на него почти как на равного. Почти.

Коста с усилием вырвался из воспоминания. Как давно это было… и в то же время — как недавно. А ведь он долго, очень долго верил в искренность Кейтаро, в нужность и полезность таких, как он сам и Теодор, в величие и правоту Закона… Честно сказать, окончательно крылатый перестал в это верить лишь после первой встречи с Эриком.

Когда Коста вернулся, уже начинало светать. Он осторожно приземлился на подоконник, несколько секунд помедлил, прежде чем взглянуть на сидевшую к нему в пол-оборота Катю. Но тянуть долго не представлялось возможным — он поднял взгляд.

По щекам девушки, не останавливаясь, текли слезы. Прозрачные, и, наверное, уже даже совсем не соленые. Крылатый перевел взгляд на экран.

«Системное сообщение: безвозвратное удаление файлов (555 шт.) завершено».

— Коста.

Она обернулась, посмотрела ему в глаза. Губы шевельнулись, и он без труда прочел:

Я. Тебя. Люблю.

— Я…

— Не говори ничего. Не надо. Просто пойми: прошлое должно оставаться в прошлом. Не забывай, такое нельзя забывать — но не превращай прошлое в настоящее. Я буду с тобой, пока я жива, и никакие силы не смогут меня переубедить. Потому что…

Я. Тебя. Люблю.

— Ну что с тобой делать прикажешь? — тяжело вздохнул Алик. Пересел со стула на стол, опустил подбородок на сцепленные руки и сверху вниз посмотрел на Стаса. Ветровский отвел взгляд.

— Оставить самому расхлебывать последствия собственных же решений? — неуверенно предположил он.

— Иди в задницу, — немедленно отреагировал Гонорин. — Впрочем, ты и так уже там. По самые ушки, блин.

— Мне же проще — идти никуда не надо, — он безразлично пожал плечами.

— Стас, возьми себя в руки! — Алик спрыгнул со стола, плюхнулся на стул. Через несколько минут он вновь проделает этот короткий путь, а потом обратно, и снова, и снова… за последние два часа доморощенный адвокат менял свое местоположение уже раз двадцать, если не больше. — Итак, что мы имеем на данный момент? Самые тяжелые обвинения мы отмели, никаких больше преступлений против государства и никакой, тьфу-тьфу-тьфу, педофилии. Осталась — сущая ерунда! Подделка документов — да фигня, ты не знал, ты не мог, ты не представлял, ты бедный-несчастный, да куда тебе идти было, налоги ты платил, государству тебе предъявить нечего. Выкрутимся как-нибудь, устроим приговор в виде штрафа, отправишься на месяц на отработку, за это время мы как-нибудь денег еще наскребем и доплатим оставшееся от штрафа. Это все фигня. Про запрещенную литературу я вообще не говорю, это не экстремизм и не терроризм, максимум, на что она может сгодиться прокурору — увеличить срок на пару месяцев, если удастся добиться приговора в виде заключения на срок от полугода. Все упирается в это гребаное сетевое покушение, которого ты не совершал. И ты знаешь, кто его совершил, но почему-то не желаешь признаваться! Какого черта, Стас? Или это какая-то твоя великая любовь, которую ты от всех прятал, и ты ее покрываешь?

Ветровский вытаращил глаза. Несколько секунд смотрел на Алика — а потом расхохотался, громко, почти истерично. Надо же, только недавно отбился от подозрений в нетрадиционной ориентации, а тут Алик так… пальцем в яблочко. Попал ровно в середку, да только не в ту.

— Ну что ты ржешь? — обиделся Гонорин. — Я, между прочим, серьезно.

— Ага… я тоже, честно, — сквозь выступившие от смеха слезы пробормотал Стас.

— Да ты что? И кто же она, эта твоя… — он осекся, внимательно взглянул на друга. — Нет, нет, нет. Только не говори мне, что…

— Я и не собираюсь тебе ничего говорить!

— Значит, не любовь — ты же у нас стопроцентный гетеро, согласно экспертизе, которой я склонен доверять, — негромко проговорил Алик. — Тогда скажи, почему ты покрываешь Канорова?

Стас мгновенно посерьезнел.

— Кого я покрываю и почему — это мое личное дело, Алик. И не надо в это лезть.

— Нет уж, друг, — Алик чуть наклонил голову, его взгляд стал жестким. — Если хочешь знать, мое личное дело — добиться того, чтобы тебя не сгноили в тюрьме. Твоя совесть — это действительно, твое личное дело. Что ж, раз ты не хочешь мне помогать — я разберусь сам. Найду и Канорова, и доказательства его вины. А ты, если хочешь, можешь потом хоть из Ордена меня выгонять. Но раз я взялся тебя защищать — значит, я буду тебя защищать.