Максим Резниченко - Плетущий

– Я не могу все бросить, – наконец отвечает она. – У меня здесь друзья, знакомые, родители… на кладбище. У меня здесь Гриша.

– Ваш муж? – спрашиваю я.

– Да, – она запинается. – Он должен скоро прийти с работы…

Свет за окном меркнет, и становится гораздо темнее. Я вижу, как появившиеся низкие серые тучи закрывают собой все небо. Дождь заметно усиливается. Он зло бьет в подоконник и поднимает маленькие фонтанчики брызг. Сильный ветер раскачивает и треплет деревья, срывает с них листья и пытается носить по воздуху, но превратившийся в сильный ливень дождь яростно вбивает их в землю. Становится заметно прохладнее, и я, встав из-за стола, закрываю форточку. Лепестки цветов фиалок на подоконнике опадают, а их зеленые листья темнеют, покрываясь какими-то коричневыми пятнами.

– Если хотите, я могу уйти, – говорю я, стоя у окна.

– Нет! – гораздо более резко, чем нужно, быстро отвечает женщина, вставая в дверном проеме. – Куда же ты по такому дождю пойдешь?

Ее волосы из русых уже превратились в седые, а глаза запали и поблекли. На ее лице появились глубокие морщины, и скорбные складки пролегли в районе глаз и в уголках губ. Кажется, что за несколько секунд, она постарела лет на двадцать. Женщина продолжает стоять в дверном проеме, закрывая собой выход из кухни, нервно жует губы и непрестанно теребит край черного платка, оказавшегося на ней. Что же, это значит, что она осознает тот факт, что является вдовой, неосознанно явив символ смерти и скорби – черный платок на своих плечах.

Однако, не смотря на все эти безусловно печальные перемены, одно все же радует меня. Это надежда в ее глазах. Безумная, отчаянная, но все же надежда, которая яснее ясного говорит о ее скрытом желании.

– Все будет хорошо, – киваю ей. – А пока садитесь, не стойте. Я никуда не уйду.

Еще мгновение моя подопечная глядит на меня затравленным взглядом, а потом шагает к стулу и опускается на него.

– Ваш муж, Григорий, – говорю я негромко, – часто вас посещает?

– Каждый день, – глухо отвечает она, опустив плечи и отведя взгляд.

– Но вы же знаете, что он… – невольно запинаюсь я.

– Умер? – заканчивает за меня женщина. – Разумеется, я это знаю. Я прекрасно помню, как его хоронила, и когда это было.

В темном небе коротко и ярко вспыхивает молния, а спустя несколько секунд оконное стекло жалобно вздрагивает от докатившихся гулких раскатов грома.

– Если вы захотите, – произношу я, глядя в глаза вдове, – он больше никогда не придет к вам.

Целая гамма чувств стремительно мелькает в ее глазах: от страха до отчаяния, от надежды до тоски. Я сажусь за стол и слегка двигаю к ней фотографии, на которых изображены ее дочь и внучки. Она смотрит на них, и слезы, более не сдерживаемые, текут по ее морщинистому лицу.

– Я не знаю… Я не знаю…

Я не тороплю ее и терпеливо жду.

– Я должна с ним попрощаться, – тихо роняет она, а через несколько секунд твердо говорит: – Я должна с ним попрощаться.

Я не отвожу глаз, когда наши взгляды встречаются, и не вижу больше страха и сомнений.

Чувство сострадания и сопереживания у меня развито очень сильно, даже как для Плетущего. И в такие моменты, как сейчас, я невольно об этом жалею, потому что чужое горе сбивает с ритма мое сердце, и дыхание перехватывает. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы отрезать себя от ее эмоций, погрузив сознание в ментальную прострацию. Ее чувства уже не кажутся такими пронизывающими и всепоглощающими. Но одно мне ясно: эта женщина настолько сильно и безотчетно любила мужа, что не смогла смириться с его смертью. Смогла бы она самостоятельно, без чужой помощи найти новый смысл дальнейшей жизни? Затрудняюсь ответить, потому что сама по себе моя подопечная – неординарная личность, которая слишком сильна, чтобы просто угаснуть, и слишком эмоционально привязана к покойному, чтобы отпустить его из своего сердца. Надеюсь, я смог разбудить в ней желание жить, ведь у нее есть дочь и двое внучек. И вот сейчас она, сидя за столом, неотрывно и с нежностью глядит на их фотографии и что-то беззвучно шепчет. Я вижу, как многие морщины бесследно исчезают с ее лица, а глаза вновь оживают. Волосы снова становятся русыми, но черный платок так никуда и не исчезает с плеч.

В какой-то момент она отрывает взгляд от фотографий и, повернув голову, обращает его на выход из кухни. Через несколько секунд из прихожей доносится заливистая соловьиная трель. Глубоко вздохнув и бросив на меня взгляд, женщина встает из-за стола и, держа спину прямо, выходит из кухни. Затем я слышу щелчок дверного замка и звук открывающейся двери.

– Здравствуй, любимая, – слышу приглушенный мужской голос.

– Здравствуй, Гриша, – на грани слышимости доносится ответ.

Ментальная защита, что я поставил на свое сознание от эмоций и чувств женщины, мешает должным образом настроиться, чтобы «созерцать». Но я и без того не сомневаюсь в природе гостя, которого моя подопечная воспринимает, как своего покойного мужа.

На кухню заходит мужчина лет сорока. У него светлые волосы и такие же светлые глаза. Он останавливается на пороге и несколько секунд глядит на меня.

– Здравствуйте, – поднимаюсь я из-за стола.

– Здравствуй, – отвечает он и шагает ко мне, подавая руку, – Григорий Васильевич.

– Максим, – сжимаю его руку чуть дольше, чем это принято. Я вынужден доиграть этот спектакль до конца, потому что женщина, естественно, не догадывается о цели моего визита и о моих возможностях. Именно для нее я разыгрываю эту сцену, и именно для нее все должно быть максимально правдоподобно и реалистично. Так пусть же представление продолжается.

– Дорогая, – говорит мужчина, – что же ты не сказала, что у нас гости? Я бы купил торт к чаю.

Она как-то странно смотрит на меня и отвечает:

– Мальчик занес мне яблоки, которые передала Марина.

– Ну что же, тогда спасибо, – благодарит он.

– Не за что, – отвечаю я.

К моему немалому удовлетворению, женщина не растеряла спокойствия. Она кажется мне решительной и твердой в своих намерениях. А вообще неудивительно, что ее такие сильные эмоции не остались без чужого внимания, такого опасного и такого смертельного. С изумлением я улавливаю жалость, исходящую от нее, но… Нет, я прислушиваюсь к своим ощущениям. Это не жалость, это сожаление. И это хорошо: значит, она все для себя решила.

– Давай поужинаем, милая, – произносит мужчина. – Я чертовски голоден. И Максим пусть останется с нами на ужин.

Слова, всего лишь слова, но какую власть они возымели над моей подопечной! Я чувствую короткую, как укол, вспышку подлинной жалости и в следующее мгновенье вижу, как, прочеркивая блестящую дорожку, по щеке женщины скатывается слеза.