Ян Валетов - Ничья земля

– Вы – мои дети, и я должен научить вас выживать в любой обстановке. На земле, под водой и в воздухе. Если для того, чтобы выжить, надо убить – вы должны уметь это делать. Не думать, не распускать сопли, а рвать зубами, душить, стрелять, резать ножом – все равно как. И все равно кого. Ваша задача – выжить и выполнить задание. Нести смерть – это часть вашей профессии. А моя работа – сделать так, чтобы вы умели это делать. Как воевать с природой вас научит ваш преподаватель по выживанию в экстремальных условиях. Я научу вас, как выживать в условиях боевых, воюя с людьми. Не в классических боевых условиях, а именно в тех, в каких вам предстоит работать, – где нет диспозиций, правил и артподготовки. Где армия – это только вы и, если повезет, еще пара ваших друзей. И помощи ждать неоткуда: Родина далеко и поможет только добрым советом перед отъездом, да деньгами на памятник.

Он остановился, развернулся легко, на носках, даже каблуками прищелкнул, отчего в воздух у его ног взвилось облачко рыжеватой пыли, тут же осевшее на начищенные ботинки.

– Итак, товарищи курсанты! Слушай мою команду. Зачетное прохождение комплекса – семь минут. Кто не вложится – пойдет повторно. До победы. В «макетке» – норматив – стопроцентное попадание. В кого – мне по хер. Сто процентов! Понятно?

– Так точно, товарищ старший инструктор! – рявкнули пятнадцать молодых, пересохших от жары глоток.

– Гусь, Кудрявый, Умка! Первая тройка! Остальным готовиться. Отойти в тень!

Строй довольно загудел.

– Кулек! – приказал Мангуст. – За минеральной водой бегом. Возьмешь сумку-холодильник. Скажешь, я прислал. Первая тройка готовы? Время пошло!

Сейчас не было жары – было холодно и промозгло. Не было полосы препятствий и примитивной, но действенной для выработки навыков «макетки». Гуся и Кудрявого тоже не было.

Гусь остался в сельве, вместе со своим партизанским отрядом, и о его судьбе Сергеев узнал только спустя много лет, от Истомина, вместо которого Гусь туда и отправился. Истомин даже хранил вырезку из газеты, сообщающей, что правительственными войсками в ходе операции уничтожена банда, в составе которой были наемники из Иностранного легиона. Хотя какой там Иностранный легион, откуда у Гуантьеса могли быть деньги на наемников? Родина сказала надо, и Гусь остался гнить в джунглях, расстрелянный, с отрезанными ушами. Была у правительственных войск такая добрая привычка – собирать трофеи. За пару ушей давали пятьдесят американских долларов.

А Кудрявый... Кудрявый был вместе с Михаилом на том самом сухогрузе в Красном море. Были на нем бумаги из архивов – очень секретных архивов датированных 1938 годом. Таких секретных, что и видеть-то их живым людям не полагалось, не то что читать. Как они оказались на корабле – Сергеев не знал. Кто их продал и кому продал – тоже. Достаточно было того, что кто-то, кому было очень надо, об этом узнал. Не было времени искать несколько папок на огромном сухогрузе – на все про все времени было с полуночи до рассвета. Вот и случился пожар. И экипаж погиб. Весь. До единого человека. Погиб, потому что один человек из этого экипажа знал о грузе, а вот кто именно знал – выяснить не удалось. Никто из двадцати трех человек не спасся. Была в этом, конечно, странность, но чего только не случается в море?!

А Кудрявый погиб, сгорел заживо. Свою группу Сергеев вывел и сумел эвакуировать. Брови и ресницы, правда, у всех отрастали очень долго. Но он вывел своих ребят – и слава богу! А об остальном Сергеев старался не вспоминать.

Сейчас все было проще. Не было пылающего в ночи, как факел, сухогруза, не было прыгающих по волнам резиновых лодчонок и туши субмарины, всплывшей из глубины им навстречу, тоже не было.

Зато был провал в земле, похожий на траншею, несколько метров расстояния до врага и шансы пятьдесят на пятьдесят. Высокие шансы, если рассуждать, как Мангуст. Если работают рефлексы. Только одно «но»: было Михаилу на пару десятков лет больше, чем было тогда.

Сергеев не прекратил двигаться ни на миг, даже с шага не сбился, ныряя вперед и левее, чтобы противник не успел развернуть ствол в его сторону. Уже падая на левое плечо для полукувырка, потянул за спуск автомата. «Калаш» выплюнул струю огня и свинца. Над ухом загрохотало – противник тоже успел выстрелить. Михаил, как еж, свернувшийся в клубок, поменял траекторию движения и вскочил на ноги, разыскивая цель стволом автомата.

Боли он не чувствовал, значит, пролетело мимо. Но не факт – выброс адреналина был такой, что боли он мог и не почувствовать. А вот он не промазал. Противник лежал ничком. Пули прошли навылет, разорвав в клочья бушлат на его спине. Из отверстий торчали клочья ваты. Но он был еще жив и сучил ногами, обутыми в полусапоги, словно старался убежать.

В один прыжок Сергеев навис над лежащим телом и рывком перевернул его на спину, тыча стволом в простреленную грудь врага.

Это была девушка. Почти подросток. Лет пятнадцати-шестнадцати, не больше. Наверное, ровесница Молчуна. Глаза у нее были открыты и полны такого ужаса, что Сергеев едва не закричал, встретившись с ней взглядом.

Очередь прошила ее снизу вверх, от паха до груди разворотив все, что можно. Крови не было, она еще скапливалась под одеждой, но дымящиеся дырки на ее куртке четко указывали на места ранений. И говорить она уже не могла. Кровь выплескивалась изо рта, едва она приоткрывала губы. Худые, грязные пальцы скребли землю, и тело содрогалось в агонии.

Сергеев опустился на землю рядом с ней, словно надувная игрушка, из которой выпустили воздух, и сел, положив автомат рядом.

Шапка с девчонки слетела при падении и неровно стриженная, грязная челка упала на глаза, из которых внезапно потекли крупные, как горошины, слезы, прочерчивающие на перепачканных щеках влажные дорожки.

– Что же ты... – сказал Сергеев севшим голосом. – Как же это так?

Она захрипела, выплевывая кровь, и опять забила ногами, косясь на Михаила безумным взглядом, из которого уже начала исчезать жизнь.

И тогда он нашел ее руку и крепко сжал в ладони, ощутив, как сперло дыхание и внезапно стало тяжелым, словно кусок свинца, сердце. Глаза ее, только что казавшиеся черными от боли, вдруг стали мертвыми и голубыми, как льдинки. Рот приоткрылся.

«Будь все проклято, – подумал Сергеев, и закрыл ей глаза. – Будь все проклято! Это же дети. Она, Молчун... Сколько еще таких здесь? Сотни? Тысячи? Сколько их рождается каждый год? Сколько умирает? Ведь здесь тоже идет жизнь, если это можно назвать жизнью. Тут тоже растут дети. Плоды любви, насилия, похоти или простой неосторожности, но они рождаются и начинают жить здесь. Что же вырастет из них? Что видела эта мертвая девчонка за свои шестнадцать лет? Во что играла? Из чего мастерила кукол? Или, может быть, они уже не играют в кукол?»