Дмитрий Хоменко - Единственный принцип - 2

Сам Генрих тем временем успел покинуть Хеб и не спеша направлялся в свой замок, незаметно для остальных удерживая в седле обессиленную женщину. Она в свою очередь представляла собой сжатый комок нервов, который медленно, но неумолимо расслаблялся под тяжестью пережитого. Спутники Вильштока, привыкшие к самым непредсказуемым поступкам своего вожака, очень быстро переварили и эту его выходку и, как ни в чем не бывало, вернулись к пустым разговорам, в основном о женщинах и вине. Ничто иное в свободное от войны время не могло привлечь их внимание. И только Визар не мог никак избавиться от дурных предчувствий и то незаметно пытался получше разглядеть ведьму, то порывался приблизиться к Генриху и завести с ним разговор. Вскоре впереди отряда невесть откуда появились тяжелые дождевые облака и стали быстро двигаться ему навстречу. Всадники невольно ускорили бег своих лошадей, будто приняв вызов природной стихии и спеша схлестнуться с ней в неравном поединке. Не прошло и часа, как нескончаемые потоки воды обрушились на их головы. Разговоры сами собой стихли, словно каждый из всадников вдруг оказался один на один с проливным дождем, потеряв всякую связь со своими спутниками. И только поведение молодой женщины никоим образом не соответствовало окружающей обстановке, — она как–то совершенно по–детски прижалась к своему спасителю и, склонив голову ему на грудь, закрыла красные от усталости глаза. Капли дождя получили возможность беспрепятственно заняться ее изможденным лицом и, слившись в ручейки, спешили очистить его от грязи и страданий. Вскоре Отто Визар смог по достоинству оценить всю его привлекательность. Да и представшая его взору картина в целом, наконец, придала ему решительности, и он, поравнявшись с Генрихом, вступил с ним в разговор.

— У нас будут неприятности. И, возможно, большие, — сказал он, не столько предупреждая, сколько констатируя факт. Может быть, поэтому Вильшток и не счел нужным ему ответить.

Зная характер Генриха, можно было посчитать разговор оконченным, но Отто, воспользовавшись правами друга, решил не отставать.

— Зачем тебе это надо? — спросил он, не особо рассчитывая услышать ответ.

И действительно, Вильшток какое–то время ехал молча, сосредоточившись на своей спутнице и стараясь поменьше ее тревожить. Но потом все же заговорил с несвойственными для него нотками растерянности в голосе.

— Я не знаю зачем. Не понимаю, что на меня нашло. Сначала мне просто хотелось посмотреть на нее, а потом я увидел ее глаза. Отто, я никогда не видел таких глаз. Не могу объяснить, что именно я увидел, но точно знаю, что ни одна женщина не смотрела на меня так, как эта ведьма.

— На то она и ведьма, — заметил его собеседник, позволив себе улыбнуться.

— Не знаю, — все в том же духе ответил Генрих.

— У нас будут неприятности, — снова повторил Визар и, в который уже раз разглядывая женщину, окончательно примирился с судьбой. — Надеюсь, она того стоит.

Когда Отто отъехал в сторону, Генрих снова вернулся к своим мыслям, которыми не счел нужным поделиться даже со своим верным другом. Уж слишком необычными они были. И даже не столько сами мысли беспокоили графа, сколько связанные с ними совершенно незнакомые ощущения. Генрих никак не мог избавиться от чувства, что все происходящее сейчас с ним, уже когда–то было, что произошло нечто очень важное в его жизни. Нечто, чему суждено изменить всю его жизнь. Жизнь, которая до сих пор его полностью устраивала и давала ему все, к чему бы он не стремился, и даже больше, значительно больше.

Когда близкие к Генриху люди вслух восхищались сопутствующей ему удачей, тот в ответ произносил всего лишь несколько сухих фраз: «Я родился воином, всегда помню об этом и никогда не лезу в то, чего не понимаю». И эти слова были совершенно искренними. Вильшток действительно делал только то, что умел, а богатство и славу непревзойденного воина воспринимал как достойное вознаграждение за свой кровавый труд. К сорока годам он все еще оставался тем, кем пришел в этот мир и был лучшим в своем ремесле. Именно поэтому старый король и отказался от его услуг, как это ни парадоксально звучит. Он лишил Генриха излюбленного занятия, хотя и не посмел позариться на все остальное. Праздное существование очень скоро стало тяготить Вильштока, но он и не подумал идти на поклон к королю и проситься на военную службу. Граф просто ждал своего часа. Прошло несколько лет, а в жизни Генриха ничего не менялось, и вот уже сомнения все чаще стали одолевать опытного воина, сомнения, которые до сих пор были ему не ведомы. И эти сомнения привели к тому, что он начал терять уверенность в собственных силах и правоте. Генрих стал искать малейшую возможность проявить свой крутой нрав. С этого момента за ним тянулся длинный шлейф всевозможных конфликтов. Вильшток будто специально искал неприятности на свою голову, но никто не решался открыто выступить против него. Даже молодой король предпочитал закрывать глаза на его проделки, слухи о которых регулярно доносились до его сведения. И отсутствие сопротивления становилось самым неприятным наказанием за все деяния Вильштока. Перед ним будто вырастала стена, с которой он ничего не мог поделать. Но сдаваться Генрих тоже не собирался. Наверное, именно поэтому он и не смог отказать себе в удовольствии увести приговоренную к казни ведьму из–под носа у жаждущей крови толпы. Уж такой неслыханный по своей дерзости поступок не мог остаться безнаказанным.

Наверное, именно так все и было, но сам Генрих отказывался это признавать, из гордости предпочитая искать более приемлемые объяснения, вроде помутнения рассудка и удивительных глаз. Хотя глаза женщины действительно были необычными, — когда граф заглянул в них, то не увидел ни малейших признаков страха и безнадежной мольбы о спасении. Ведьма смотрела на него так, словно только и ждала его появления. Вильшток даже успел заметить еще не остывшие следы сомнений, которые в самый последний момент потеряли всякий смысл.

И вот теперь спасенная им молодая женщина прижималась к его груди, а к Генриху вернулось подзабытое ощущение того, что он снова получил больше, чем ожидал.

Скулда родилась взрослой. Ну, или почти взрослой, — уже к годам четырем она искренне удивлялась наивности окружавших ее людей, которые считали ее несмышленым ребенком в то время, когда сама девчонка прекрасно понимала смысл их «взрослых» разговоров. А еще ей не везло все с того же момента рождения, — ее мать умерла при родах, а сама Скулда абсолютно не походила на своего отца, впрочем, как и на покойную мать. За смуглую кожу и большие карие глаза отец называл ее цыганкой и, не испытывая родительской привязанности к своему чаду, предрекал ей немалые трудности в будущем. Если оно, конечно, это будущее у нее было. Ко всему прочему родитель наградил девчонку странным именем Скулда, — Отмеряющая Судьбу, будто намекая на ту роковую роль, которую она сыграла в жизни собственной матери. Много позже, Скулда не раз задумывалась над тем, не предопределил ли он сам судьбу своей дочери, дав ей такое имя, но, в конце концов, пришла к выводу, что он стал всего лишь орудием в руках судьбы. Орудием, которое выполнило свое предназначение, и было вскоре забыто за ненадобностью. Этот мир он покинул в тот день, когда Скулде исполнилось шестнадцать лет, и она окончательно осознала свою самодостаточность в окружающей ее среде. Небольшой деревянный дом на краю леса, небогатая живность и столярный инструмент, — вот и все, что осталось ей в наследство от отца. К остальному он имел слабое отношение: грамотностью Скулда была обязана сельскому священнику, а тщательно скрываемыми странностями — толи своей матери, толи причудам природы. Быстро же формирующаяся женская красота воспринималась ею как нечто естественное и малозначимое на фоне прочих достоинств. Только вот жители селения смотрели на это иначе, особенно его женская половина, которая, как и полагается в подобных случаях, стала испытывать к осиротевшей и беззащитной девушке не самые лучшие чувства и ревностно отслеживала каждый ее шаг. Скулда тем временем вела спокойный и размеренный способ жизни, сосредоточившись на своем небогатом хозяйстве, позволявшем ей выживать в неприветливом мире. Круг ее общения состоял из нескольких сверстников, которых притягивала ее самостоятельность и уверенность в собственных силах. Жалуясь на свою жизнь, немногочисленные подруги неизменно получали внимательного слушателя, совершенно не замечая того, что у самого этого слушателя проблемы были куда серьезнее их собственных. Надо отдать должное Скулде, — сама она никогда не жаловалась, но и советовать что–либо своим подругам тоже не пыталась. «А может ли быть по–другому?», — думала она каждый раз во время откровенных разговоров, но вслух этот вопрос не задавала, понимая, что к ней пришли не за тем, чтобы искать на него ответ. Может быть, поэтому Скулда все чаще предпочитала проводить свое свободное время в одиночестве, занимаясь поисками ответа на все тот же невысказанный вопрос, потому как большинство других вопросов не представляли для нее никакой загадки. Это–то и была одна из главных тайн Скулды, которой она предусмотрительно не спешила ни с кем делиться, как и всеми остальными. Вот только Скулда знала и то, что все тайное рано или поздно становиться явным.