Майкл Харрисон - Вирикониум

Метвен Ниан взошел на трон Вирикониума и увидел, что металлов и древних машин добывается все меньше. Он видел, что приближается Темная эпоха; он желал править чем-то большим, нежели империей мусорщиков. И он окружил себя молодыми — теми, кто видел то, что видел он, и не закрывали глаза на угрозу с Севера. Именем Метвена они снова и снова наносили удары по землям, расположенным за Дуиринишем. Эти люди стали известны как Убийцы Севера, Орден Метвена… или просто метвены.

Их было много, и многие пали. Они сражались жестоко и хладнокровно, как люди, знающие свое дело. Каждый был избран благодаря особому дару. Норвин Тринор — за мастерство стратега, Гробец-карлик — за умение находить общий язык с любыми машинами и энергооружием, Лабарт Тэйн — за его знание обычаев северян, Бенедикт Посеманли — за то, что был непревзойденным пилотом, а тегиус-Кромис — за то, что лучше всех на земле владел клинком.

На время своего правления Метвену удалось остановить распад. Он научил северян бояться его; он заложил основы науки, не опирающейся на технологии Древних, и сохранил то, что от них осталось. Он допустил лишь одну ошибку, но весьма прискорбную.

В попытке укрепить почти случайно достигнутый союз с Северными племенами Метвен убедил своего любимого брата Метвэля взять в жены королеву Балкухидер. Когда два года спустя договор был расторгнут, волчица бросила Метвэля во дворце, захлебнувшегося собственной кровью, выколола ему глаза брошками, и бежала со своей дочерью Кэнной Мойдарт. «Ты станешь королевой единой империи Севера и Юга. Ты взойдешь на трон Вирикониума, когда умрет Метвен», — эти слова девочка слышала с самого рождения.

Выпестованная на обидах Севера, Мойдарт повзрослела до срока, и искра недовольства, тлеющая во всех северянах, вспыхнула в ней ярким пламенем.

Потом Метвен умер — говорят, от горя, потому что денно и нощно оплакивал Метвэля, — и две королевы заявили свои права на трон: Кэнна Мойдарт и Метвет, единственная дочь Метвена, известная в юности как Джейн.

Рыцари Ордена Метвена увидели, что больше не нужны могучей империи. Смущенные, опечаленные смертью своего короля, они разбрелись кто куда.

Десять лет Кэнна Мойдарт ждала, прежде чем смогла нанести удар…

Светало.

тегиус-Кромис, некогда воин, прославившийся в Пастельном Городе опытом и утонченностью, а ныне одинокий обитатель башни над морем, вообразивший, что его истинное призвание — поэзия, а не клинок, стоял среди дюн, протянувшихся от подножья его высокой обители до серой линии прибоя. Черные чайки, похожие на изодранные лоскуты, носились и дрались в небе над его поникшей головой. Случилось нечто ужасное, нечто непоправимое. Вот что заставило его покинуть башню, вот чему он стал свидетелем, вот за чем ночь напролет наблюдал из окна комнаты, расположенной под самой крышей башни.

Ветер с берега принес запах гари. Прислушавшись, можно было уловить звук тяжелых монотонных ударов. Расстояние приглушало его, но уже стало ясно: это не могучие морские волны, что бьются о дюны у ног Кромиса.

Лорд Кромис был высок ростом, а из-за чрезвычайной худобы и бледности казался изнуренным. В последнее время он и в самом деле почти не спал. Его зеленые глаза словно провалились на самое дно потемневших глазниц — из-за высоких лепных скул они казались бездонными.

Спасаясь от ветра, он кутался в темно-зеленый бархатный плащ, точно в кокон. Табард[1] из старой кожи, скрепленный иридиевыми пряжками, рубашка из тонкой белоснежной лайки; облегающие бархатные брюки темно-синего цвета и высокие мягкие сапоги из светло-голубой замши — так он одевался всегда. Он стиснул кулаки. Его пальцы — худые, тонкокостные, обманчиво хрупкие, — полускрытые тяжелым плащом, были унизаны толстыми кольцами из неблагородных металлов. По обычаю времени, каждое украшала гравировка, но эти клинописи могли прочесть лишь посвященные. Правая рука опиралась на навершие простого длинного меча — вопреки современной моде, безымянного. Этого человека с тонкими бескровными губами занимали более существенные свойства вещей. Насколько реальна Реальность? Вот что беспокоило тегиуса-Кромиса даже больше, чем события прошлой ночи. Он еще не знал, что пал Вирикониум, Пастельный Город. Он был влюблен в этот город — но любил его скорее за широкие проспекты, обсаженные деревьями, с тротуарами из бледно-голубого камня, и за немощеные переулки, нежели за те места, которые горожане предпочитали называть «Старым Вириконом» и «местом, куда ведут все дороги».

Он не нашел отдохновения в музыке, которую так любил. Не нашел его и теперь, в одиночестве, среди розовых песков…

Некоторое время он брел вдоль линии прилива, разглядывая то, что выбросило море. Его внимание привлекал то гладкий камень, то прозрачная шипастая раковина. В одном месте он подобрал бутылку под цвет своего плаща, в другом отбросил в сторону сук, выбеленный и причудливо обточенный водой. Он смотрел на черных чаек, но их крики угнетали его. Он внимал холодному ветру в рябиновой роще, обступившей его башню, и вздрагивал.

Море наступало. В грохоте волн Кромису чудились глухие удары, под которыми рушился Вирикониум. И даже теперь, стоя у линии прибоя, где соленые брызги жалили ему щеки, затерявшись в грохоте, он представлял, что слышит рев взбунтовавшихся толп на пастельных улицах, возгласы противников, голоса, взывающие то к Младшей королеве, то к Старшей.

Он глубже надвинул желтовато-коричневую широкополую шляпу и зашагал через дюны, то и дело увязая в коварном песке. Наконец он вышел на белую каменную дорожку, бегущую меж рябин к его башне, тоже безымянной. Правда, кое-кто звал эту башню в честь места на побережье, где она стояла — Бальмакара.

Кромис знал, как называется то, чему он отдал сердце и меч… но был уверен, что с этим покончено. И с нетерпением ждал, когда можно будет спокойно жить тем, что приносит море.

Когда появился первый из беглецов, тегиус-Кромис уже знал, кто захватил Город — или оболочку, которая от него осталась, — но это обстоятельство его совершенно не радовало. Близился полдень, а он все еще не решил, что делать. Он сидел в комнате под самой крышей — круглой, маленькой, где стены затянуты кожей и заставлены полками с книгами, где музыкальные и научные инструменты выстроились на столах, покрытых тяжелыми скатертями, где соседствовали астролябии и лютни. Именно здесь он работал над песнями, — сидел, поигрывая на инструменте, который не так давно приобрел на востоке при обстоятельствах довольно странных. Тугие, жесткие струны врезались в подушечки пальцев, их голос был высоким, печальным и неприятным, но это соответствовало его настроению. Он играл в манере, забытой всеми, кроме него самого и некоторых музыкантов из пустыни, а мысли были заняты чем угодно, но не музыкой.