Анджей Ясинский - Ник. Беглец

По телу человека пробежала судорога, оно выгнулось дугой и тут же обмякло. И лишь сорвавшийся с губ стон обозначил, что все произошло на самом деле, а не привиделось потенциальному наблюдателю.

Очнуться меня заставил мерзкий бубнеж. Вернее, попытки некоего существа что-то петь, не обладая для этого действа нужными данными. Слова непонятны: язык мне почему-то показался неизвестным. Сопровождал "пение" звук льющейся воды, а мое лицо чувствовало касание увлажненного воздуха. Попытка открыть глаза, чтобы посмотреть на это существо и дать ему по шее, привела лишь к слабости, в результате которой сознание снова плавно покинуло меня.

И снова меня заставил прийти в себя тот же мерзкий голос. Только в этот раз не пение, а что-то вроде довольного хеканья. Через пару мгновений я услышал чью-то реакцию на это хеканье — полный презрения и злости женский голос. Слова мне снова казались неизвестными, но тон ни с чем не спутаешь, несмотря на то, что женский голос явно был слабоват, будто человек сильно устал и говорил как-то по привычке, что ли. Вся эта бодяга продолжалась достаточно долго: мне в конце концов удалось-таки поднять веки. Тотчас от света, показавшемся нестерпимо ярким, из глаз полились слезы. Проморгавшись, я увидел сюрреалистическую картину.

Прямо передо мной находилась какая-то плита, но не она привлекла мое внимание. Правее к такой же плите была прикована тощая и почему-то голая девица, перед которой стоял какой-то гоблин. Гоблин — потому что кряжистый, какой-то скособоченный, абсолютно лысый мужик с лицом дебила. Это недоразумение природы со слюнявой ухмылкой лапало женщину за груди, сопровождая свои действия довольным хеканьем, которое и привело меня в чувство. Пленница же с измученным выражением лица, на котором последовательно менялись злость, отчаяние, гадливость и презрение, крыла гоблина матом. Ничем другим, кроме крепкого словца, ее реплики и быть не могли. Мужик в ответ ухал, хмыкал, плотоядно облизывал толстые губы и снова распускал лапы.

Честно говоря, иначе, чем бред, происходящее я не воспринимал. Да и чувствовал себя не очень хорошо. Голова почему-то не шевелилась, руки с ногами тоже. Устав пялиться на глюки в виде женщины и гоблина, я поводил глазами по сторонам… Каменные плиты загораживали почти весь обзор, но все-таки было понятно, что в комнате присутствовало еще несколько человек, так же прикованных к плитам. Интересно, я тоже прикован? Но додумать эту мысль я не успел — неожиданно снова отключился.

Третий раз я очнулся от того, что мне в горло запихнули что-то твердое. Открыв глаза, почти равнодушно отметил предмет, похожий на воронку, всунутый мне в рот. Передо мной стоял давешний гоблин и лил в нее какую-то белую густую жидкость. Еда, если конечно это была еда, минуя рецепторы рта, напрямую шла в желудок, и, судя по отсутствию рвотного рефлекса на трубку в пищеводе, процедуру проделывали не в первый раз. И даже не в десятый. Интересно, за какое время организм должен привыкнуть к такому грубому обхождению?

Гоблин же вдруг заметил мои открытые глаза и от неожиданности замер, разинув рот. Однако он быстро пришел в себя, по-идиотски ухмыльнулся и что-то проскрипел. Не дождавшись реакции, поднес палец к моему глазу с видом типа "щас проткну". Снова не дождавшись реакции, недовольно нахмурился, выдернул из меня поилку и отправился дальше. Никаких неприятных физических ощущений во рту не осталось, хотя казалось, что кошки устроили там свой туалет. Попить бы… похоже, гоблин обиделся на меня и забыл про питье… С кем-то там он еще разговаривал, вернее, что-то говорил другим узникам, бормотал, чем-то шумел, стукал… Я же, скосив глаза влево, прикипел взглядом к большому окну, в которое было видно небо и солнце… Судя по ощущениям, только наступило утро. До моего слуха донеслось птичье пение. Дохнул ветер, и я почувствовал немного пыльный запах открытого пространства.

Мысли текли медленно, ни на чем не акцентируясь. Я находился в каком-то коконе равнодушия, никаких рациональных идей. Просто тупое впитывание аудио-визуальной информации извне. Продолжалось это долго, судя по сместившимся солнечным пятнам на полу — никак не меньше нескольких часов. Видимо, где-то в районе середины дня снова пришел гоблин и стал поливать присутствующих водой. Слегка прохладная, почти под температуру тела, вода смыла с тела выступивший ни с того ни с сего пот. Пропал и легкий, на грани притупившихся чувств, запах фекалий. Я открыл рот, и мне удалось поймать несколько струек воды.

Во время помывки гоблин на некоторое время снова замер напротив меня, уставившись куда-то в область моего живота и в свойственной ему манере хрюкнул. Что он там увидел, я не знал, но, видимо, что-то его удивило. А чего стоять и пялиться на человека? Чего он там не видел за все время моего тут пребывания? Спустя минут пять гоблин недовольно-задумчиво (видимо не любит он этого дела — думать) почесал свою лысую голову и удалился, переваливаясь с боку на бок.

В этот момент мое внимание привлек женский голос, снова и снова что-то говорящий. Мне почему-то показалось, что обращаются ко мне, и я скосил глаза вправо.

Опять эта сволочь вздумала трогать ее! Давно уже не осталось никаких сил и казалось, что равнодушие плотно накрыло чувства своим пыльным покрывалом, а вот такие моменты снова и снова ложкой выскребывают со дна души остатки сил, чтобы высказать этому выкидышу гнойной крысы все, что она о нем думает. Иногда у нее мелькала мысль: может, и хорошо, что именно такой у них тюремщик? Может, не будь тут такого раздражителя, она уже давно бы сошла с ума или просто не очнулась, как многие из присутствующих здесь? Карина подозревала, что их недалекий надзиратель больной не только на голову, иначе непонятно, почему он ограничивается этой малостью и не насилует ее. Но такие мысли возникали у нее редко — тогда, когда это шакалье отродье снова начинало ее щупать. В основном она давно уже скатилась в какую-то тупую созерцательность. Ложа заключенных иногда поворачивали, и можно было смотреть в окно то с одной стороны, то с другой. Видно было мало, только небо и облака, и иногда в хорошую погоду вдали проявлялись горы, покрытые снежными шапками. Но это в сторону ее родного Оробоса, с другой стороны и такой малости не наблюдалось. Вид сияющих вершин был для Карины чем-то вроде весточки из дома — на душе становилось теплее, хоть все это и бестолку. Слишком долго она тут сидит. Страшно подумать, сколько! Никак не меньше нескольких лет. А порой кажется, что и всю жизнь. Иногда, очнувшись утром, ей казалось, что прошла вся жизнь и она уже древняя старуха. К счастью, зеркала здесь не было, чтобы удостовериться в этом страшном предположении.