Александр Зорич - Стальной Лабиринт

— С такой негодяйкой, как Нина, ни в чем нельзя быть уверенным! Она всегда фокусничает! — сердито отвечал Федор Фомич. — Но она обещала, письмом, в июне, что, «когда будет можно», обязательно приедет нас повидать…

С позволения Федора Фомича и Клавдии Ивановны, Растов оставил для Нины короткую записку в тщательно заклеенном белом конверте.

В записке были те самые слова, которые Растов не сказал тогда в джунглях, на посадочной площадке в виду «Андромеды». Не сказал, хотя, конечно, нужно было.

«Просто люблю тебя. Сейчас живу у своих родителей в Москве. Немедленно свяжись, когда вернешься. Твой, твой К. Р.».

Пока Растов лечился и дебютировал в качестве лектора, 12-й танковый полк возвратили на Землю.

Теперь официальный титул полка удлинился на одно слово. Слово это появилось после «Шепетовский» и «Бейрутский». Было оно странноватым: «Гельский». (Какой-то полиглот — кажется, Сечин — пошутил, что, мол, это от английского слова girl.)

А вот боеготовый состав полка сократился всего-то до трех десятков исправных единиц. Сто десять боевых машин пошли в безвозврат, еще семьдесят, в том числе все танки Т-14, с поля боя были эвакуированы дивизионным рембатом.

Падеж матчасти в полной мере коснулся и роты Растова.

После самоубийственно отважной атаки Лунина на полнокровный танковый полк врага — когда земля горела под огнем «Ваджр» — все «тэ четырнадцатые» остались без двигателей.

«Их приговорили беспощадные боги моторесурса», — резюмировал образованный Лунин.

Полковые ремонтники смогли поднять со дна реки утопленничка — тот самый танк, который сверзился со взорванного моста у Последней Заставы.

К этой восьмерке калек прибавился и девятый — «Динго». По странной случайности, ему досталось меньше всех. У него всего-то выкрошились ведущие звездочки и сгорели оба сервопривода башни.

И наконец, десятый из тех Т-14, с которыми рота начала свой боевой путь, невезучий «шестьдесят третий», сгорел от ПТУРов и ушел в безвозврат.

В ремонтном ангаре Кубинки машины были расставлены в порядке возрастания степени повреждения, так сказать, от здоровых — к больным.

«Динго» стоял первым.

День был выходным, но для Растова ангар, конечно, открыли.

Увидев «Динго», майор едва не прослезился… Он подошел к нему и погладил по пегой броне. Пули и осколки кусками сбили желтую краску пустынного камуфляжа. Под ней открылась зеленая заводская грунтовка, а кое-где и первородная броня…

Растов вдруг осознал, что помнит и понимает историю каждой глубокой отметины.

Вот эта россыпь листовидных сколов на правом борту башни — от гранатометов Мастера Нага. Тогда очереди гаденыша срезали с «Динго» обе пусковые установки «Шелестов». Чудо еще, что пробитые осколками ракеты не взорвались…

А вот этот след — точно юла ввинтилась — сработавшая гелевая защита «Юшман-2». Это тогда, перед ПТОРом, когда они нарвались на засаду «Аташ-Палангов»…

— Бедняга ты бедняга, — нежно вздохнул Растов. — Как еще вообще жив…

Оставив «Динго» в покое, он пошел в глубь неосвещенного ангара.

На иные машины было больно смотреть. Особенно на Т-14 комвзвода Галушкина. Бесшабашно храбрый лейтенант умудрился заиметь три сквозных пробития подкалиберными. Правый борт его «тэ четырнадцатого» еле держался на последнем уцелевшем сварном шве. И тем удивительней, что в экипаже Галушкина не было даже легкораненых!

«Вот и не верь после такого в агнелов-хранителей», — подумал Растов.

Совсем не то было со следующей машиной, бортномер «пятьдесят четыре». Она имела только одно пробитие диаметром с карандаш. Но экипаж «пятьдесят четвертого» погиб в полном составе.

В этом горестном поминальном трансе Растов пробыл бы еще долго, если бы на пороге объятого сумерками ангара не появилась… Нина!

Это была ее фигура в прямоугольнике яркого света. Ее быстрая неуверенность.

Об этом кричала тысяча мельчайших частностей — угол разворота головы, дерзкая пружинистость конского хвостика, недальний отлет руки, держащей матерчатую сумочку.

То, что это Нина в разлетающейся шелковой юбке цвета моря, а не просто случайная женщина, спьяну забредшая в ангар после дня рождения живущего неподалеку товарища полковника, Растов ощутил как-то вдруг и каждой жилочкой своего тела.

«Но как она меня нашла?»

— Костя! Ау! — несмело позвала фигура на пороге, вглядываясь в сумерки. — Костя, ты здесь?

— Нина?! Да! Здесь! — крикнул Растов и тотчас рванул вперед, к дверям, как будто призер к близкой финишной ленте… Конечно, сразу пожалел об этом: заболели сразу все раны, закружилась голова, даже ссадины на спине — и те зачесались.

Растов остановился, громко застонал и тут же, застеснявшись, сглотнул стон.

Пришлось перейти от бега к страстному ковылянью.

Наконец они все же обнялись.

И эти мгновения — мгновения выстраданного воссоединения их небалованных ласками тел, которое они оба, черт возьми, заслужили, — показались Растову лучшим из того, что случалось в его богатой на впечатления жизни.

Нина, его Нина, была совсем худой, с бессонными тенями под глазами.

На правой щеке у нее горел страшный, похожий на руну «Тир», шрам.

«Раньше не было его».

Нина пахла гарью, розой и свежим оливковым маслом.

Майор целовал ее всюду, куда мог дотянуться.

А потом они оба разом замерли, как будто страшась спугнуть свое бегемотовое, слоновое счастье.

— Ты мою записку получила? — тихо спросил Растов, не отнимая губ от ее волос.

— Какую… записку? — Нина, которая стояла, уткнувшись лицом в грудь майора, подняла на него заплаканные счастливые глаза.

— Которую я твоим родителям оставил? В белом конверте? Я просил их, чтобы передали, когда ты появишься.

— Н-нет.

— Ты дома-то хоть была?

— Была, естественно! Я там сегодня даже ночевала… Нас ведь только в двадцать три ноль-ноль посадили, в Апрелевке… Я вернулась с первым транспортом! Не знаю, насколько это правда, но говорят, что твой папа лично походатайствовал, чтобы меня с виплом привезли…

— Мой… папа? — Растов удивился.

Его послевоенные разговоры с вечно занятым и совершенно изможденным, сожранным войной отцом были недолгими и малорадостными.

Дома Александр Павлович бывал редко, появлялся не раньше часа ночи. Как правило, он сидел в сауне в обществе несмолкающего телефона, но чаще случалось, сразу ложился спать в свою похожую на гроб кислородную камеру (врачи считали, с его астмой только так).

Ни о каких распоряжениях насчет Нины и «випла» Растов отца не просил. Когда он глядел на запавшие от двадцатичасового рабочего дня отцовские скулы, он понимал, что никогда этого не сделает, просто потому что не сделает никогда.