Виктор Ночкин - Пищевая цепочка

Толик и Моня стреляли из пистолетов, пули рвали широкую, испещренную шрамами и складками грудь, но Тварь не остановилась, сделала шаг, потом другой… Слепой только теперь поднялся и выпустил остаток магазина в упор. Пули раздробили череп чернобыльского пса, а Тварь в этот раз не пыталась заслониться, она перла напролом.

Чудище выбросило длинные конечности, когти ударили Слепого в грудь, опрокинули, отшвырнули в сторону Сталкер перевернулся в воздухе и плашмя шлепнулся на землю. Броня защитного костюма выдержала, но удар вышиб воздух из легких. Слепой медленно и неуклюже завозился в темноте, нащупывая автомат.

Тварь выпрямилась, Моня испуганно заорал, отскакивая в сторону, — его едва не задел взмах длинного когтя. Толик перезарядил оружие и снова открыл огонь, отвлекая чудище.

Голова Сержа на искривленной шее моталась из стороны в сторону — Твари потребовалось зрение человека, чтобы отыскать противника… Выстрелы снайперской винтовки были не различимы в общем шуме, так что Толик не сразу сообразил, почему страшная мертвая голова задергалась сильнее.

Очкарик всадил одну за другой три пули в обрубок человеческого тела, торчащий из широкой спины чудища, — в лоб, в глаз, в грудь. Тварь рванулась, перестраивая управление на ходу. Потеря двух разумов погрузила ее в беззвучный мрак. Теперь громадным телом распоряжался крысенок, чей мозг, утопленный в грудной клетке, был защищен очень надежно. Малыш задыхался от напряжения, управлять слишком большим и сложно устроенным телом ему было не по силам, его хлестали болевые сигналы, он хотел сбежать в темноту, забиться в норку, затаиться, укрыться от безжалостного мира, причиняющего столько боли… но непреклонная воля Твари заставляла крошечный измученный мозг биться и уничтожить врага. Твари удалось восстановить слух мертвой собачьей головы, и теперь она металась, пытаясь поймать сталкеров, ловила новые пули, корчилась от новой боли, спотыкалась и никак не могла настичь ни одного стрелка.

Сталкеры, сами перепуганные до полусмерти, бросались прочь, едва им казалось, что Тварь несется к ним, отскакивали, увертывались от слепых взмахов копыт и снова стреляли. Тварь издавала хриплое сипение, молодые деревца с треском разлетались в щепу под натиском обезумевшего зверя, Очкарик всаживал в мечущуюся тушу пулю за пулей…

Наконец Твари удалось прижать к краю бетонированной ямы самого нерасторопного — Моню. Слепой, который после падения еще нетвердо держался на ногах, кинулся наперерез, спихнул приятеля вниз — на дно ямы. Удар паучьей лапы Твари, предназначенный Моне, пришелся поперек груди Слепого, снова свалил его с ног…

Тварь остановилась, отыскивая врага. Слепой попытался встать и со стоном упал на землю, Тварь качнулась в его сторону — на звук. Толик вскинул пистолет и нажал на спуск. Оружие лишь щелкнуло — обойма была пуста. И тут Толик, не помня себя от ярости и отчаяния, швырнул бесполезный кусок металла в истекающий кровью бок Твари и пошел на нее, крича срывающимся фальцетом:

— Ах ты сволочь! Гнида! Скотина! Тварь! Грязная тварь!

Крошечный крысенок, заключенный в громадное сильное тело, узнал этот голос, вспомнил чудовищное существо, которое едва не прикончило его в подвале… Крысенок пришел в ужас. Разум грызуна, и до того балансировавший на грани помешательства, не удержался и соскользнул в бездну, переполненную невыносимым страхом. Оковы, стянувшие сознание, лопнули.

Страх — основной побудительный мотив крысы — вывел малыша из подчинения Твари, сбросил путы, которыми окутало его искусственное существо. Теперь крысенку не хотелось быть вершиной пищевой цепочки, не хотелось сражаться и побеждать — он жаждал лишь одного: сбежать в темноту, убраться подальше от страшного Толика, который в его сознании вдруг вырос до гигантских размеров, вознесся над крошечным зверьком и занес над ним громадный ботинок…

Тварь попятилась по краю круглой ямы, одна лапа не нашла опоры, провалилась в пустоту. Тварь шарахнулась в сторону, восстанавливая равновесие, споткнулась, запуталась в восьми конечностях — ног было слишком много для маленькой перепуганной крысы — и рухнула всем телом в «жарку». Взметнулось жадное пламя, Тварь вскочила среди языков огня… Над краем ямы показалась голова Будды. Он моргнул, поднял автомат и открыл огонь. Толстяк по-прежнему ничего не слышал, струйки крови, вытекшие из ушей, медленно подсыхали на шее и воротнике, но парень действовал спокойно и хладнокровно. Он целился в ноги.

Длинная очередь из АКМ, прежде принадлежавшего Бузяку, раздробила суставы на ногах Твари, и грузное тело осело, провалилось в пламя. Огненные языки снова взлетели, потом с треском сомкнулись над стремительно обугливающейся горой плоти, медленно опали. «Жарка» упокоилась, приняв жертву и поглотив ее.

С минуту все, шурясь и прикрывая глаза ладонями, глядели, как сжимаются языки пламени — словно лепестки росянки, ухватившей комара, — наблюдали, как «жарка» успокаивается, ее огонь меняет оттенок и умиротворенно опадает…

Потом Слепой стал ошупывать смятую броню на груди, его окликнул из ямы Моня, и сталкер подал приятелю руку. Потом оказалось, что Моня не в состоянии выбраться, а Будда никак не может его качественно подсадить, потому что руки дрожат и он никак не разберется, что нужно делать. Потом Толик спрыгнул вниз и помог подняться сперва Моне, а затем и Будде. Потом прибежал Очкарик и успел принять участие в вытаскивании толстяка. Потом Будда, едва оказался на поверхности, стал громко орать:

— Толик! Слышишь, Толик! Скрипач, я к тебе обращаюсь! Ты пойми правильно, я не боялся! Смерть — это путь к возрождению! Смерть — путь к возрождению, совсем не страшно! Но эта тварь — не смерть, она не позволит колесу сансары совершить оборот, а нет смерти — нет возрождения, это неправильно, понимаешь?! Она длит и длит жизнь, а карма отягощается! Ты понимаешь, что это хуже смерти?! Да ты слышишь, чего я говорю?!

Сталкеры удивленно переглядывались, пока Толик не выбрался из ямы и не ухватил Будду за плечи.

— Ты оглох! — прокричал Толик, тряся приятеля.

— Что?! Ты не шепчи, говори нормально!

— Ты оглох, у тебя кровь из ушей течет!

Слепой набрал последнюю реплику на ПДА и поднес руку к лицу толстяка. Тот отпустил Толика, провел ладонями по ушам и удивленно уставился на окровавленные пальцы:

— Надо же! А я ничего не чувствую!

«Контузия, пройдет, — набрал Слепой. — Ты только не ори, а то и мы оглохнем».

— Мужики, — вдруг подал голос Очкарик, — а вот этот тип, которого я шлепнул, он на чем верхом сидел-то? Я в ПНВ как-то не разглядел. Кабан не кабан, ноги как у псевдоплоти… Чего это было? Тут напряжение, охватившее всех — и сталкеров, и Толика с Буддой, — схлынуло, обернулось диким желанием смеяться. Все стали хохотать, даже Будда, который ничего не понял, но торжественно прокричал: