Виктор Ночкин - Слепое пятно

С Вандемейером даже попрощаться не удалось. К тому времени, как я пришел в себя настолько, что стал воспринимать окружающее, он был уже далеко. Мне потом Костик рассказал, что я очень много интересного пропустил. Оказывается, вокруг моего неподвижного тела кипели такие страсти! По сигналу «тревожного чемоданчика» прибыл вертолёт с итальянскими миротворцами, потом подтянулись и наземные силы — эти, для разнообразия, были из французского и штатовского контингентов. Мало того, Гоша мне не почудился — он в самом деле там был. Никому не доверил встречать героев, сам пожаловал к КПП, да ещё прихватил пару знакомых офицеров из Управы, они там же, на блокпосту и торчали, с Усаченко препирались. Ну а уж как началась стрельба, тут же влезли. В общем, натовцам пришлось не нас от Усаченко спасать, а несчастного прапора — от Гоши. Впрочем, украинских военных тут же разоружили — Вандемейер чего-то наплел настолько убедительно, что бедного Усаченко взяли в оборот едва ли не как международного террориста…

Ну а Дитриха тем же вертолётом и отправили, от греха подальше, куда-то в столицы, а то и прямиком в Европы. Он мне через день мейл прислал — благодарил, обещал написать. Я тоже, когда под настроение, много чего обещаю. Ну а нас с Костиком Гоша отвез в поселковый медпункт. Бригада из областной больницы приезжала, осмотрела, врачи обругали костоправа, который лубки криво наложил, Костику раны промыли — да и убрались обратно в город. Это мне Тарас с Гошей после рассказали, потому что я ничего не помнил. Посттравматический шок, какой-то сложно поименованный синдром плюс сотрясение мозга… много медицинских терминов, в которых я мигом запутался, но факт — я ничего не помнил.

Пришел в себя уже в лазарете, в тесной палате. Я лежал у окна, на тумбочке — букет полевых цветов, белье крахмальное, синее, с лиловыми штампами, все дела. У соседней стены — другая койка, на ней Костик, лежит, лыбится, а надо мной склонилась толстая усатая медсестра лет пятидесяти — ворчит и требует, чтоб я пришел в себя, потому что действие уколов давно должно было пройти. Ну, здравствуй, негостеприимный мир.

Медсестра тормошила меня, потому что пришел следователь из военной прокуратуры. Ему хотелось поболтать о подвигах Усаченко. Я, понятное дело, сказал, что ничего не знаю, ничего не помню, сотрясение мозга. Тут за дверью раздались голоса, сердито запричитала давешняя усатая медсестра, и в палату заглянул Гоша. Кивнул прокурору — дружелюбно так, мол, вечерком встретимся, потом обратился ко мне:

— Слепой, ты рассказывай, что помнишь, помоги следствию. Прапорщик-то — коррумпированный, оборотень в погонах. Я тебе потом растолкую, что к чему, но прапора по-любому посадят, понял?

Я понял. Но об Усаченко я все равно ничего не знал толком, я же у него не покупал снарягу, ну а подставлять знакомых — нет, это не годится. Вот о подвигах Пустовара я бы мог рассказать — и о том, как он клянчил стакан водки, а сам координаты своей ловушки сбрасывал, как капэкашки ломал, как хабар мёртвецов сбывал через этого самого прапорщика. Но едва я пытался переключить разговор на «слепое пятно», следователь скучным голосом меня останавливал — мол, ему нужно только об Усаченко, а «Дмитрием Пустоваром будет заниматься мой коллега из гражданского ведомства».

Забегая вперед, могу сказать — никакой коллега нас не опрашивал. Да и вряд ли на Пустовара дело завели, скорей всего списали эту мразь втихую. Очень уж богатый хабар при нем был, если заводить дело — придется хотя бы часть сдать как вещьдоки.

Нас с Костиком оставили в покое, никому мы не были нужны. Я лежал с ногой в растяжке, а Тарас бодро бегал по лазарету, свел знакомство со всеми тетками из этой богадельни, балагурил, шутил, рассказывал мои анекдоты про сталкера Петрова, потом подробно объяснял, что именно в этой истории было смешно. И когда уходил из палаты, непременно замирал в дверях и значительным тоном бросал мне через плечо:

— Ай-л би бек.

Гоша объявился через несколько дней — забежал ввести в курс дела. На прапора завели дело — мародёрство, растраты, злоупотребление, целый букет. Но соучастие в убийствах на Усаченко не вешали, потому что убийств-то никаких и не было. Так что прапор легко отделался, потому он сейчас охотно признается в мелочевке, он в полной сознанке, кается и идет навстречу следствию.

— Ему лет шесть дадут, и хорошо, если не условно, — разглагольствовал Карый, — так что реально года три отсидит самое большее, да и то не факт. Не пофартило прапору, не пофартило… Твой Вандемейер шум поднял, натовцы первый обыск проводили, иначе и такого бы не случилось, ушёл бы Усаченко чистым. Ну а так — взяли на горячем, не сможет откупиться. При нем паспорт был с фоткой Пустовара на имя Дмитрия Михайловича Волохова, Дима завязывать хотел, последняя гастроль у него намечалась.

— Ясно. То-то у него хабара полно… последняя ходка.

Дима бы свалил и раньше, но задержался из-за Угольщика. Паша пас долину Костей, так что Пустовар никак не мог уйти по-хорошему, потом наконец и Угольщика обработал, но тут Выброс, потом мы… пришлось Диме валить подземным ходом, он ведь понимал, какое движение на Свалке после Выброса начнется. До последнего Пустовар держался, не лез в подземелья, но из-за нас пришлось. Вот ведь как вышло.

— Ты прикинь, — вещал Гоша, пока я размышлял над превратностями судьбы, — прапор какой дурень! Паспорт приготовил, вас едва не грохнул из-за Димы, урода жирного. А ведь мог все по уму провернуть, сам бы Пустовара тихо завалил, и концы в воду. А он, дурак, все хотел по-честному — и паспорт Пустовару, и долю в хабаре. Вот идиот! Ну ничего, посидит в КПЗ, там ему мозги вправят, в камере, может, поумнеет. КПЗ, Слепой, это такая школа жизни, что ты! Там такого за день узнаешь, чего за десять лет на воле и в голову бы не пришло… да…

Я слушал, помалкивал. Вспоминал контролёра в подвалах. Нет, ничего контролёр не понимает, когда картинку-обманку нам лепит. Если бы хоть немного понимал, не стал бы натягивать Гошину личину, побоялся. Но здесь не Зона, здесь тварь ножом не пырнешь. Так что я слушал и молчал.

Гоша напоследок пообещал мне премию и убрался.

К концу следующей недели забежала девчонка с почты. Вся в таком легком платьице и в макияже. Смущаясь и краснея, вручила мне письмо. Международное! Отправитель — Ditrich Wandemayer. Странно, бумажное письмо… Очень странно, если вспомнить, как Дитрих управлялся с оргтехникой. Девица застенчиво объяснила, что в поселке только и разговоров, что обо мне… Костик кашлянул. О нас, верней! Не обо мне, а обо всех нас, смущенно поправилась почтовая девица, оглядываясь на железного человека с мужественно забинтованными руками.