Сергей Вольнов - Пожиратель Пространства

Вползаю я по—новой в кабинет Обезьяна, и плакательно требую, чтобы мне предоставили информацию, наивно позабыв о том, что в наше беспокойное время вряд ли существует что—либо ценнее её. Получаю хамский отказ и наблюдаю лавинообразный процесс обратного обмена замдеканом гнева на милость. Обезьян начинает взрыкивать своим громыхающим голосом, что, дескать, нет, нельзя никому, и отличникам, в том числе, поблажки делать – на голову сядут. В общем, от меня потребовали выйти вон.

Я не посмел ослушаться. Заедаться не имело смысла: Обезьян тупо, из—под бровей, воззрится, ничему из сказанного тобой не придавая значения, и будет пытаться студента—урода взглядом в камень превратить. Однако, выходя, случайно скользнул взглядом по стене, а там, на одном из развёрнутых и прицепленных к ней плоских экранов – график отпусков. И, конечно же, первыми в нём, в графе, озаглавленной «Декабрь» – самое что ни на есть каникулярно—отпускное время, – обозначены преподаватель этики сексуальных отношений негуманоидных социумов Марек А. Кржемольский и руководитель семинара органической наноэлектроники Воислав Васенецкий…

Понял я, что был, пся крев, дважды обманут; причём второй раз – подло и ехидно. Ведь знал, знал Обезьян, рыло деревянное, что в отпуске преподаватели, а ведомость чуть ли не с благоговением протягивал. Не мог не знать – должность обязывала. Не случайно именно этих преподов подобрали: чтобы я не дотянулся! Это было не только устранение конкуренции для внука, но и месть – самая обыкновенная, самая примитивная. Неизвестно за что. Больно умный, видно.

Фактически, по уничтожении зачётов, я перестал числиться студентом Коллежа.

Процесс пошёл, слепая и бездушная машина двинулась, и теперь уже ничего нельзя было изменить: без зачётов не допускают к экзаменам, без отметки о положительных результатах экзаменов исключают из Коллежа. Неоткуда было появиться зачётам – вероятней всего, что в этот самый миг космолёты уносили прочь от планеты Косцюшко пана Марека и пана Воислава. На глазах рушилась моя мечта стать дипломированным ксенологом, осыпалась, как сокрушённый джунглями каменный дворец.

И тут меня прорвало. Я спросил у Обезьяна, знает ли он, как его за глаза называют студенты. На лице замдекана отразилась палитра противоречивых чувств, основным из которых, как ни странно, было любопытство. Репрессии начнутся потом, а пока…

«Вас называют Обезьян, жестоко оскорбляя этим благородный отряд приматов. Вы в полной мере достойны носить мерзкое имя Человек! И я, как несостоявшийся по вашей вине ксенолог…»

«Ввво—о—о—он!!!», – тысячеваттно взорвался Обезьян. Он готов был меня убить.

«Представлениям о так называемой профессиональной этике, я вижу, попросту нет соответствующего места в вашем скудном мозгу. Я очень давно желал это сказать вам, и вот – сподобился…»

Замдекана снова дико и оглушительно взвыл. В каморку вбежала секретарша и с неожиданной ненавистью стала поносить студенчество, которое терпит в своих рядах таких недоумков, как я. В конце своей злобной тирады она добавила, что вызвала «лесорубов», которые, как она надеялась, утихомирят меня.

«Лесорубами» в шутку звали добровольное коллежское ополчение, которое было наделено воспитательно—полицейскими и прочими разнообразнейшими функциями. В него, как правило, шли недалёкие парни с окраин. Неудивительно, что костяк «лесорубов» составляли выходцы с Плоскогорья Октавиана, достаточно населённого, но словно бы задержавшегося в развитии лет на сто. Отношение к коллежским «стражам порядка» было соответствующим: не как к злобным полицаям, а как к ребятишкам чуточку пузоголовым.

Призванные «лесорубы» не заставили себя долго ждать. Лишь только секретарша закрыла рот, в кабинет вбежал запыхавшийся Кирст Скала, облачённый в оранжевые шорты и пилотку, командир одной из веток, обычно состоящих из троих человек, и наставил мне в живот новую модель «дырокола», работающую в режиме «одушевлённая органика». Прибывший ему вдогонку остаток ветки, исполненный рвения спасти Обезьяна, насел на Скалу со спины, и втолкнул командира вглубь кабинета.

Никелированный, вздутый на конце ствол болезненно ударил меня в солнечное сплетение. Обезьян одобрительно прорычал и по—военному чётко приказал: «Вышвырнуть прочь из стен нашего высокого заведения этого невоспитанного ублюдка!».

Я засомневался в своей видовой принадлежности к этим самым «ублюдкам», и хотел было указать на их типичного представителя во всеувидение… но получил неожиданный сильный удар в ухо и покачнулся. Остановила моё падение стена, о которую я болезненно стукнулся корпусом. Беспорядочно взмахнув руками, случайно сорвал тот самый плоский «лист» со списком отпускников, послуживший детонатором взрыву моей ярости. Экран повис на сетевом шнуре и закачался, со скрипом царапая стенку…

После этого «лесорубы» стали меня беззастенчиво избивать. Взвизгнула и выбежала секретарша, поднялся из своего кресла замдекана, а Кирст Скала и пара его подчинённых вовсю работали кулаками. Я тихо, без крика, сносил эти удары, лишь инстинктивно прикрывал ладонями глаза и низ живота.

«Я сказал, вышвырните его вон», – обыденно, не повышая голоса, почти беззлобно, сказал Обезьян. Подхватив под руки, меня протащили по длинному тёмному коридору к выходу. Турникет, резко захлопнувшись из—за того, что не все выходящие прошли идентификацию, болезненно ударил меня по пояснице, впившись крючьями в тонкую ткань брюк. Брюки, подвергаемые воздействию двух разнонаправленных сил, беззвучно, но безобразно лопнули.

Из разорванного кармана посыпалась разная мелочь, начиная с бланка и расчески, и заканчивая настоящей драгоценностью. Я выменял её на раритетную вещицу – шахматную фигуру из слоновой кости, – и стал обладателем одной из первых, ещё земных, кредитных карточек, за которую нумизматы могли отвалить целое состояние.

Вместе с бесценной коллекционной кредиткой на землю упала и кредитка современная, неколлекционная. Один из «лесорубов» наступил на вещи, выпавшие из кармана, и перенёс свой вес на ногу, под толстой подошвой ботинка которой находились кредитки и всё остальное. Он специально сгрёб всё в компактную кучку – чтобы удобнее было давить, – и с наслаждением услышал треск хрупкого пластика.

«Лесоруба» этого звали Тэддор Новохацкий, и по его лицу было видно, что нет, не—ет, не позабыл он тот смешной конфуз, произошедший из—за моей издевательской подсказки на третьем курсе: профессор спросил, что такое, по его мнению, философская теория, и Тэдд вполне серьёзно, как нечто заученное до тошноты, произнёс: «Философская теория есть испражнения человеческого разума». Сейчас Тэддор отыгрывался – даже не задумываясь, какую уникальную вещь давит своим ботинком.