Валерий Алфеевский - По памяти и с натуры 1

Танцы шли под рояль, весь вечер за роялем Илюша Турубинер. Танцевали до упаду па д’эспань, па де грае, па де патинер и вальс. В антрактах всех обносили пирожными. Потом на бал пришли Сережа, Беккер с Марианной и их товарищи-студенты. Они быстро отобрали у нас дам.

Я испытывал жгучую ревность. Я влюблен в двоих, в Киску и Лелю Селецкую; мне только кажется, что они слишком малы, чтобы меня понять.

Еще шла гражданская война и с ней разруха, было очень голодно. Отец после демобилизации служил юрисконсультом в Наркомпросе.

Мама выбивалась из сил, чтобы нас прокормить. По непонятной инерции нас всех троих продолжали учить музыке. В свободное время я продолжал писать красками.

Странная вещь — за два года, проведенных в этой школе, мне не запомнились ни занятия, ни экзамены, а запомнились мальчики и девочки, уроки танцев и игры, стихи и спектакли и все то, что прямого отношения к занятиям не имеет, но составляет главную, неповторимую прелесть твоего школьного детства.

В этой школе не было ничего казенного ни по внешности, ни по духу. Несмотря на пестрый состав учащихся, на тяжелое, голодное и холодное время, ты попадал в обстановку семейную, домашнюю, хорошую домашнюю. Ничто здесь не походило на мои казенные гимназии. В этой школе не было ни вицмундиров, ни педалей, ни богослужений, ни Закона Божьего, ни поведения, ни прилежания.

Осенью двадцать первого года наш класс переводят в школу второй ступени на Долгоруковской. Как-то внезапно кончилось наше детство. Наступала иная, взрослая жизнь.

Весна, высокое бледно-голубое небо, мы прогуливаемся по Тверской, напротив школы. Впереди длинный путь. На улице хорошо дышится и нет снега под ногами. Бабы продают вербу.

Будучи природным москвичом в нескольких поколениях и постоянно живя в Москве, я хорошо знаю только небольшую ее старую часть, примыкающую к центру.

На этих немногих улицах прошла вся моя жизнь, все: школа, любовь, работа. И все они таинственно расположились рядом друг с другом, никогда не выходя за рамки очерченного пространства. И сам я почти никогда не покидал его.

Прошло много лет. В теплые летние вечера я брожу по этим улицам. Одни изменились, казалось бы, до неузнаваемости: старые здания снесли, выросли новые, и памятники переставили, и названия улиц заменили; и все же каким-то чудом улицы сохранили старый аромат. Для меня на этих улицах дорогие мне тени.

Я всегда много рисовал на улицах, с альбомом исхаживал нескончаемые километры по Москве, делая карандашом рисунки тех мест, которые отвечали моему воображению и моей памяти. Рисуя с натуры, ты испытываешь чувство обладания, обладания всем тем, что при простом разглядывании бесследно исчезает.

На Триумфальной площади, посредине, небольшой с чахлыми деревьями сквер, трамвайная станция и круглый железный туалет. На углу беспризорники торгуют папиросами оптом и поштучно и подозрительно свежим ирисом. Сквер этот пользуется дурной славой, и мы, школьники, избегаем ходить через него с наступлением темноты.

На площади кинотеатр Ханжонкова, в котором идет итальянский постановочный фильм «Кабирия» с героем всех мальчишек Мацистом. На другой стороне цирк Никитиных, где круглый год проходит «чемпионат мира» по французской борьбе с участием Поддубного и других титулованных чемпионов, с ног до головы увешанных медалями всех стран мира.

Год девятнадцатый для нас, мальчишек, был годом настоящего расцвета классической французской борьбы. Проводились нескончаемые чемпионаты, схватки «красной и черной масок» за «мировое первенство».

Стены цирка украшались огромными афишами. На афишах жирные мужчины с огромными ляжками и неправдоподобными бицепсами; мопассановские усы и напомаженная голова с аккуратным пробором. Фигура была сверху донизу увешана орденами и медалями всех стран мира, и главным образом с Тишинского рынка.

Увлечение французской борьбой было повальным. Все свободное время, а его было много, мы проводили в схватках на ковре.

Мне кажется, что я слышу, как шпрехшталмейстер охрипшим от пьянства голосом говорит: «А что, не найдется ли среди вас смельчака, который захочет попробовать свои силы против красной маски?» И я выйду на арену и после короткой схватки положу противника на обе лопатки и под оглушительный свист и аплодисменты сорву с него красную маску.

От Триумфальной площади до Страстной с небольшими перерывами тянулся ряд небольших двухэтажных домов. Первые их этажи были сплошь заняты магазинами.

До введения нэпа все эти лавки пустовали, многие из них стояли с выбитыми стеклами. С нэпом все они ожили, как бы по волшебству. К Рождеству на витринах появились елки, украшенные теми елочными игрушками, которые сохранились еще от времен, канувших в небытие. Торговать было еще нечем, и в некоторых лавках продавали потрепанные детские игрушки, старые книжки и учебники и весь тот хлам, который за долгие годы накапливается в каждом доме.

Тут же маленький, в одно окошко ювелирный магазин; около дверей милиционер и небольшая толпа. В магазине, узком, как щель, лежит убитый бандитами старик еврей. Увидеть с улицы его нельзя, но все в толпе не сводят глаз с окна.

Напротив Английского клуба дом московского градоначальника, где в семнадцатом году был штаб анархистов, вождь которого, Гордин, жил в одной из квартир нашего подъезда. И я никак не мог себе представить этого милого, пожилого, чуть робкого человека с дымящейся бомбой в руке.

Помню, как в восемнадцатом году в штабе раздавали прокламации и ведра с клейстером, мальчишки расклеивали где попало эти листовки, призывающие к полному уничтожению старого мира.

Рядом одноэтажный особняк самого конца восемнадцатого века. Сразу в начале нэпа был взят в аренду, отремонтирован и заселен люстрами, старинными портретами, которые были хорошо видны с улицы на фоне синих обоев. В тридцатом году дом у арендатора забрали и открыли там паноптикум. В стеклянном гробу лежала бледная из воска Клеопатра, держа в руке у самой груди пеструю змейку.

На Страстной площади, против небоскреба «Известий», стоит Страстной монастырь. Через ворота розовой колокольни вхожу в монастырский двор и сразу попадаю в другое, сказочное измерение.

Крепостная стена красного кирпича, позеленевшая от времени, вековые липы, стены древнего собора и небольшой водоем посреди двора.

Здесь тихо и никого, и только воробьи и голуби. И не верится, что ты в самом центре Москвы, где за этими стенами, пронзительно звеня, в грохоте и лязге бегут трамваи и несмолкаемый шум улиц и площадей большого города.