Алексей Ефимов - Долгая дорога к дому

— А кстати, что с моим прежним телом?

— Кремировано и погребено, — печально ответил Суру. — Тебе не стоило на это смотреть.

— А мой друг?

— Тоже. Если хочешь, можешь взглянуть на его могилу.

Но этого я не хотел — ведь рядом должна быть и МОЯ могила, а я не горел желанием её увидеть. Я чувствовал, что если задумаюсь над этим всерьез… нет, не сойду с ума, конечно — просто безнадежно запутаюсь в том, кто я и где. Это могло подождать.

— Сколько сейчас времени?

— Уже за полдень. Видишь, тучи спускаются вниз?

— А почему меня никто не встречает?

Суру скосил глаза:

— А тебе этого хочется? О том, что произошло с тобой и Элари знают лишь несколько файа, моих друзей. Всё это в высшей степени неофициально…

— Вот как…

Через несколько минут мы взобрались на вал и неспешно побрели вдоль бетонного ограждения над исходящей паром Прорвой, пытаясь разглядеть тот берег. Поднимавшийся от воды туман клубился вокруг и мельчайшими каплями оседал на густой черной гриве и серой одежде Суру, словно покрывая их тончайшим серебром.

— Вообще-то не стоит гулять здесь, — как бы между прочим сказал он. — В меня сегодня стреляли с той стороны. Если бы не туман…

— Когда ты пытался спасти меня?

— Нет, это было вчера. Перенос памяти — довольно долгий процесс… Собственно, сначала стрелял я, — добавил он, помолчав. — Я стрелял в сурами, который перебрался через Прорву, а уж потом его собратья — в меня. До этого за все тридцать лет существования Прорвы через неё еще не удавалось перебраться никому — для этого её и построили.

Я взглянул вниз. Там, под крутым откосом, зияло бетонное ущелье с отвесными стенами. Между его высокой внутренней стеной и склоном вала тянулись густые заросли колючей проволоки, растянутой на белых роликах. Дальше, невидимая в тучах пара, текла с глухим громом река. Очень, очень горячая река. И радиоактивная. А до того берега, едва заметного в разрывах тумана, было метров сто…

— Как же он перебрался?

Суру скривился, услышав мой вопрос. Но ответил.

— Он соорудил воздушный шар, надутый горячим воздухом. Тот едва перенес его через Прорву, и тут же грохнулся, прямо на склон. Сурами чуть не скатился на ограду… скатился, когда я его пристрелил.

Мы помолчали. Теперь мне казалось, что на том берегу кишат фигурки с винтовками, ожидающие, когда в тумане появится достаточно большой разрыв, чтобы удалось прицелиться. А теперь нам угрожали и с неба…

— Наверняка это был какой-нибудь псих, — с неожиданным ожесточением сказал я. — Только психу могла прийти в голову такая затея. Это же надо — лететь через Прорву!

Суру промолчал.

— Ты не знаешь, сколько раз сурами пытались пересечь канал? — через минуту спросил я.

Суру оживился.

— Не очень много. Этот воздушный шар — первый. И за все тридцать лет в нас стреляли всего несколько раз. Я имею в виду, из пушек. Последний раз давно уже. Тогда в Твердыне погибли многие…

— А перебраться никто не пытался?

— Несколько раз пробовали забраться на наш берег с лодок. Раза три пытались построить мост. А раза два — запрудить саму Прорву. И запрудили бы — если бы мы не помешали. Что тогда творилось! Их было столько, что в глазах рябило. Теперь меньше.

— Почему?

— Пища. Все дело в пище. Сурами плодятся как крысы и жрут всё подряд. Пищи становится все меньше — там, снаружи, и они начали жрать друг друга. Когда их совсем не останется… если раньше не сдохнет наш реактор. Там выживают лишь самые сильные и злобные, знаешь ли… — он замолчал.

Незаметно усилившийся ветер разогнал туман и перед нами предстала Твердыня — плоский, в десяток квадратных километров, клочок земли, со всех сторон огражденный валами. За ними повсюду поднимались тучи пара. Почти целиком его занимали унылые возделанные поля. Слева, у пирамиды реактора, тянулись ряды освещенных изнутри теплиц. Справа высились привратные башни. У них, почти под нами, простёрся город — точнее, просто поселок десятка в три кварталов, застроенных длинными серыми пятиэтажками, на вид совершенно земными. Меня вдруг охватила тоска.

— У меня… у Элари есть дом?

— Конечно, — удивился Суру. — Пойдем, я покажу.

Жилище Элари оказалось более чем скромным — одна крохотная комната, ещё меньшая кухня, душ и короткий коридор. Когда Суру ушел, мне стало очень неуютно здесь, в совершенно незнакомом месте — жилище человека, отдавшего за меня жизнь. Или подарившего мне свою?

Я прошелся по комнатке, разглядывая вещи. Их оказалось немного — несколько книг со странным, но понятным мне шрифтом, какие-то безделушки, неумелый рисунок — лицо девушки — на стене… всё чужое, чуждое…

Я лёг. Если закрыть глаза, то словно ничего и не изменилось — я по-прежнему дома. Но каким был мой дом? Я помнил это… отчасти. Верить в то, что ничего не изменилось, было легко. Но в моей памяти жил иной человек — пусть лишь отдельные его воспоминания, но это был по-прежнему Айскин Элари. А кем был я?

Ни я, ни Элари уже не были отдельными. Мы слились, — точнее, ещё только начинали сливаться — во что-то третье. Но во что?

Мне стоило подумать об этом, но я стал вспоминать Элари — это было единственное, что я ещё мог для него сделать, мой долг перед этим юношей, отдавшим мне свою жизнь. Конечно, это было нелегко. Прошло много дней, прежде чем его история стала понятна мне — по крайней мере, в наиболее существенной её части. Я запишу её, как записываю сейчас свою, и расскажу вам, пусть это и будет рассказ от третьего лица. Но Элари продолжает жить, хотя бы только в моих воспоминаниях, — и, хотя это и небезопасно, я хочу, чтобы однажды он вернулся к настоящей жизни. Я знаю, что этому не бывать никогда и хочу лишь, чтобы у нашей общей истории был хороший конец.

Как всегда, Элари разбудило струившееся в окно утро, ясное и солнечное. Вчера он полночи просидел на крыше, высматривая падающие звёзды, и проснулся много позже обычного.

Юноша пару минут сощурившись смотрел на солнце, потом вскочил и потянулся, хотя сегодня, в выходной день, никаких особых дел не предвиделось.

Теперь он жил один и мог потягиваться нагишом, не боясь получить подзатыльник. Правду говоря, под ватным одеялом было жарко и пока мысль об одежде не привлекала. С минуту он рассматривал свою стройную тень, потом открыл окно, впустив утренний ветер в маленькую, обычно полутемную, но все же свою комнату на улице Листьев. Втекающий в окно воздух дышал легкой прохладой, но под одеялом Элари вспотел и теперь ему стало холодно. Он не любил мерзнуть — как, впрочем, и потеть.