Юрий Брайдер - Особый отдел и тринадцатый опыт

Мрачные свинцово-серые тучи, горой встававшие над городом, затмили солнце. Повеяло прохладой. Стал накрапывать дождь.

— Не желаете ли под крышу, господа хорошие? — предложил Ваня, но ему никто не ответил.

Небо быстро меняло цвета и вскоре стало мутно-жёлтым. Эта тревожная муть во всём своём огромном объёме шевелилась, опалесцировала, тускло вспыхивала. В ней ощущалась дикая, почти космическая мощь.

И вдруг вверху грохнуло так, будто дал трещину небосвод. Полыхнула молния, длинная и прямая, словно проведённая по отвесу. Почти одновременно на город обрушился холодный ливень. По асфальту запрыгали градины. Стало темно как ночью. Дождь залеплял рот, глаза, уши, стегал по лицу. Верхушки деревьев клонились к земле. Улицы напоминали речное дно, по которому, преодолевая тугие струи течения, медленно пробирались редкие автомобили, похожие на огромных лупоглазых рыбин. Гром гремел не переставая, а ветвистые молнии полосовали небо во всех направлениях.

Ваня всё же сумел оттащить коллег под защиту навеса, прикрывавшего автобусную остановку.

— Представляете, как там Петру Фомичу достаётся? — Людочка невольно глянула вверх.

— Будем надеяться, что он уже далеко отсюда, — буркнул Цимбаларь, злой на весь мир, но больше всего на самого себя.

— Когда я была маленькой, бабушка во время грозы заставляла меня молиться, — сказала Людочка. — А за непослушание шлепала… И мне почему-то казалось, что молнии — это искры, которые сыплются из глаз ангелов в тот момент, когда боженька раздаёт им оплеухи.

— Каким милым ребёнком ты, наверное, была, — вздохнул Ваня — И во что превратилась сейчас…

— А может, не стоит рисковать? — Полковник Горемыкин с сомнением покосился на электрическую розетку, стараниями Цимбаларя только что лишённую крышки. — Если вдруг случится какая-либо накладка, я могу оказаться в одиозной ситуации.

— Ничего не случится! — заверил его Кондаков, добровольно принявший на себя роль подопытного кролика. — Мы уже сто раз проверяли. И в Петербурге, и здесь.

Он сунул два пальца в клеммы розетки, а другой рукой взялся за цоколь электролампочки, ради такого дела позаимствованной из люстры.

Лампочка загорелась тусклым пульсирующим светом.

— Заметьте, колебания мощности находятся в точном соответствии с сокращениями сердечной мышцы, — тоном лектора произнёс Цимбаларь. — Этот феномен пока не смог объяснить ни один специалист. Ни со стороны электриков, ни со стороны кардиологов.

— Я ещё и не то могу! — Кондаков напрягся, словно собираясь освободить кишечник от избытка газов, и лампочка, ослепительно вспыхнув, перегорела.

— Весьма впечатляет, — без особого энтузиазма произнёс Горемыкин. — У вас открылись поистине феноменальные способности. После выхода на пенсию сможете подрабатывать в цирке или варьете.

— Почему вы вдруг о пенсии заговорили? — насторожился Кондаков, и телевизор, светившийся в противоположном углу, сразу погас.

— Просто к слову пришлось. — Горемыкин непроизвольно поёжился. — Смею вас уверить, что никакого конкретного значения эта фраза не имеет… Продолжайте, пожалуйста, свой рассказ.

— Да продолжать-то уже и нечего. — Кондаков извлёк пальцы из розетки и подул на электрическую дугу, мерцавшую между ними. — Вот и в небесах я таким же манером сиял… Будто ёлочная гирлянда… Короче, когда пятая или шестая молния угодила в воздушный шар, я потерял сознание. Очнулся уже на плаву, в Ладожском озере. Спасибо, люди добрые выловили… День после этого мне весь мир только в чёрно-белых красках виделся, но потом и зрение наладилось.

— Стало быть, заглянуть в искривлённое пространство-время не сподобились? — Полковник Горемыкин улыбнулся, не то сочувственно, не то иронично.

— На это рассчитывать не приходится. — Кондаков шутку начальника не поддержал. — По крайней мере при жизни нашего поколения.

— Фикция всё это, — добавил Ваня, которому хвалиться в общем-то было нечем. — Условный термин. Вроде "преисподней.

— Да уж, подкинул нам проблем этот Филиппов. Через сто лет аукнулось. — Горемыкин прошелся по кабинету и попытался вновь включить телевизор, от которого сильно попахивало гарью.

— Дело житейское, — сказал Цимбаларь. — Мы ведь тоже не ангелы. Такого успели наворотить, что внукам и правнукам не расхлебать.

— А ведь если вдуматься, этот Филиппов гений, ничем не уступающий, скажем, Эйнштейну. — Горемыкин остановился возле окна, из которого открывался прекрасный вид на Нагатинскую пойму. — Совершил такое открытие практически на пустом месте. Знать, не оскудела русская земля талантами!

— Эти бы таланты ещё и к полезному делу приложить, — буркнул Ваня.

— Относительно личных качеств Филиппова вы, безусловно, правы, — в разговор вступила Людочка, прежде осторожничавшая. — Но его открытие, можно сказать, было подготовлено всем ходом тогдашней научной мысли. Не следует забывать, что Филиппов защитил диссертацию в Гейдельберге, где его преподавателем был великий Гильберт. Он тесно общался и переписывался с Лоренцем, Пуанкаре, Планком, Минковским, то есть с людьми, находившимися на переднем крае науки, чьи идеи впоследствии легли в фундамент квантовой механики и релятивистской физики. Его постоянным консультантом был Бертло, крупнейший специалист-взрывотехник той эпохи… Жаль, что бумаги Филиппова не сохранились. Часть их пропала ещё в девятьсот третьем году, а остальные, по-видимому, уничтожил Шестопалов, понявший наконец, какого джинна он разбудил.

— Кстати, относительно этого Шестопалова… — Горемыкин облокотился на подоконник, что-то высматривая снаружи. — Как он вышел на след открытия Филиппова?

— Вот тут начинается область домыслов, — продолжала Людочка. — Скорее всего, абсолютно случайно, что в нашей жизни бывает не так уж и редко… Сначала Шестопалов восстановил теоретическую базу, наработанную Филипповым, а потом попытался повторить эксперимент, который сам изобретатель считал неудавшимся. Естественно, делалось это без всякого злого умысла… Как известно, первой целью Филиппова, тогда ещё и не думавшего о террористической деятельности, был Стамбул, столица Османской империи, извечного противника России… Можно представить, какие чувства испытал Шестопалов, узнавший, что в день, назначенный Филипповым, только век спустя, на мирный город обрушится страшное бедствие. Он, несомненно, догадывался, чья тут вина. Когда аналогичная катастрофа, хотя и без человеческих жертв, повторилась в Крыму, иллюзий больше не осталось. Шестопалову помимо своей воли удалось сделать то, над чем безуспешно бился Филиппов: вывести энергию взрыва из гипотетического искривлённого пространства в реальный мир. Забросив все дела, Шестопалов занялся лихорадочными поисками средства, способного предотвратить оставшиеся взрывы. Что стало причиной его душевной болезни: чувство вины, проблемы, связанные с братом-преступником, врождённые психические отклонения или нечто иное — остаётся неизвестным.