Антонина Клименкова - Русалки — оборотни

— Нет, — мотнут тот головой.

— Ну как знаешь, — сказал Винченце, поправив шляпу, — Non vi dico addio! Я не прощаюсь! Еще увидимся. Ci vediamo![83]

— Тогда до свиданья, — вздохнул Феликс.

Винченце кивнул и быстрым пружинистым шагом спустился по тропинке на луг. Конец длинной шпаги, раскачиваясь, сбивал пушистые метелки трав.

Феликс и Серафим Степанович уехали. Чуток поплакав, Глаша достала припасенный кувшинчик с отворотным зельем. И выпила — точно как велел Винченце. Спать легла с надеждой на скорое исцеление от сердечных ран.

И точно, зелье подействовало еще до наступления полуночи.

Всю ночь напролет до самого рассвета, с перерывами в полчаса-час, девушка металась белым призраком по двору — от избы до заветного чуланчика за огородом и обратно. Дедушка ворчал на хлопанье двери, нескончаемую беготню вверх-вниз по лестнице. Ачто она могла поделать?..

Зелье сработало. Поутру от любовной тоски и печали не осталось и следа. О высоких чувствах и томлениях Глаша и думать не могла. После зелья во всех отношениях и смыслах она казалась себе опустошенной внутри, точно перевернутый чугунный котелок. На рассвете она без сил упала на постель дедушки (до своей добраться уже не смогла) и забылась здоровым крепким сном.

Укрыв внучку одеялом, Иван Петрович, зевая, побрел доить буренку, которая тоже за ночь не выспалась.

Окончилось лето, прошла осень, следом промелькнула зима.

На Новый год сын кухарки Марфы в усадьбе фон Бреннхольцев получил посылку из Петербурга. В тяжелом ящике оказалась большая, в половину обеденного стола, поваренная книга с изысканными рецептами французской и итальянской кухни. Изучив тексты и картинки, немного потренировавшись, юноша вскоре смог с успехом заменить у печи матушку.

А после восхитительного ужина, один из гостей барона предложил организовать совместное предприятие — открыть ресторацию в самой Москве. Конечно, главным поваром назначили сына кухарки, безмерно счастливого.

По весне в Малые Мухоморы прибыл обоз — с мастерами, резчиками, плотниками, художниками, во главе с важным человеком — архитектором! К изумлению деревенских, мастера сообщили, что какой-то иностранный господин, любитель изящного и старинного, дал денег губернатору и указал на тутошнюю часовенку как на редчайший образец древнего искусства. Вот потому они здесь, потому и собираются отреставрировать сей памятник зодчества. Местные испугались непонятных слов, пожали плечами и решили — раз губернатор прислал, пусть что хотят, то и делают.

К осени часовенка восстала из обломков, точно сказочная птица Феникс из пепла. Золотистая, пахнущая свежим деревом, стружками, еще лучше, чем прежде.

Бывшая русалка, внучка бабы Нюры, осенью вышла замуж, в чем ей неплохо поспособствовало выплаченное фон Бреннхольцами приданое.

Проученный баронет наконец-то всерьез взялся за учебу. А вскоре, поняв, что гусаром быть совсем не так интересно, как свободным, обеспеченным дворянином, стал подыскивать себе хорошее место службы и невесту, завидную по всем параметрам.

Той же осенью, пока от дождей не развезло дороги, кузнец Егор съездил на ярмарку в город — да не в ближний уездный, а в самый губернский! Там, не считая деньги, он выбрал самую роскошную шубу. А на остаток купил еще белое модное платье с оборками, кружевные перчатки и большой китайский веер с пионами. Не забыл и про туфельки — на каблучке, с пряжками.

Конечно, Глафира его простила. Но не соблазненная подарками, а уж давно сжалившись над раскаявшимся другом, измученным ее безразличием, — его даже не обрадовало возвращение брата.

Но свадьбу она согласилась играть лишь через год. Пока что помирившаяся пара наслаждалась гуляниями под луной, чтением стихов (со стороны Глафиры) и внимательным слушанием и тяжкими вздохами (со стороны Егора). Но на святки Глаша потребовала себе новые узорчатые санки для катаний с ледяной горки.

— Бред какой-то, — пробормотал Феликс, зажмурясь и тряхнув головой.

Ему показалось, будто он видел за оградой монастырского сада мелькнувший пушистый хвост.

Чуть ранее, у ворот он заметил большого лохматого пса. Весеннее неяркое солнце блеснуло на золотистой шелковой шерсти. Собака посмотрела на Феликса, наклонив голову набок, и вдруг, сорвавшись с места, скрылась за углом трапезной.

— Не может быть, — сказал Феликс, возвратившись в собор.

Там он помогал братьям с уборкой, очень необходимой после слякоти долгой зимы…

Феликс не мог сказать, как он пережил эту зиму. Что-то смутное тревожило его по ночам, мешало жить, думать. Днем он пытался сосредоточиться на делах, на молитве — но совсем не к месту вдруг перед глазами всплывали летние воспоминания. В привычных стенах монастыря ему сделалось тесно, душно, тошно. Хотелось уйти куда-то, забраться на дерево, пробежать мягкими лапами по колючей, сочной траве… Он закрывал глаза — и уносился вдаль, туда, где можно быть свободным как ветер, летать, перепрыгивая с ветки на ветку. Туда, где кто-нибудь ласково потреплет по плечу, погладит по рыжеватой пятнистой шерсти… Порой ему до ярости хотелось снова стать зверем. В такие минуты братья косились на него с недоумением и… опаской. Пеняли ему на ставший скверным характер. Но он и сам понимал, что сильно изменился. Только загружая себя делами, он мог сколько-нибудь отвлечься, рухнув ночью на постель, забыться сном без тревожащих сновидений…

Нет вещи более унылой, чем витраж в пасмурный день. С помощью высокой лестницы Феликс залез на самую верхотуру, чтоб протереть разноцветные стекла оконного витража, когда в храм вошел Серафим Степанович.

— А, вот ты где! — увидел его старец. — Эк куда забрался. Слезай, сокол-птица! Там пришли, тебя спрашивают.

Феликс замер со шваброй в руках. Опять началось?..

Приводить себя в порядок было некогда, только штаны от паутины отряхнул и растрепавшиеся волосы пригладил.

А в собор уж, громко цокая каблучками по каменным плитам, вошли две девушки — барышня и служанка.

— Вот, мамзель Перинина, тот, о ком вы интересовались, — представил его Серафим Степанович.

— Феликс Тимофеевич? — спросила девушка, с сомнением вглядываясь в раскрасневшееся от прыганья по верхам лицо молодого человека.

Ему же разглядывать стоявшую перед ним барышню не было надобности, он ее сразу узнал — по выбившейся из-под ажурного платка светлой прядке, по звонкому голосу, по сияющим ярче витража глазам.