Гагик Саркисян - Лошадь смеется

— Скажи спасибо, что я еще не перевернулся с твоей теорией множеств. — Олег переключил на вторую скорость.

— Репродукции не годятся, — сказал Ваграм, — какими бы блистательными ни были репродукции, это все-таки копии. Для такой точной науки, как математика, они не годятся. Но ничего, это не помешает гармоническому анализу. Есть еще интуиция и законы живописи… А как ты думаешь?

— Я думаю, что тебе никогда и ничего не мешает.

— Напрасно ты иронизируешь. — Ваграм улыбался.

— Я не иронизирую, но то, что ты говоришь, все ставит с ног на голову.

— Смотря что называть головой…

— А все газеты? Все эти выступления? Все интервью Кариной? Весь ее эпатаж? Все эти двусмысленные намеки на самоубийство мужа, что его не признавали, что его загубили? Тогда все это актерская игра? Лицедейство?

— Кого не признавали? Чье непризнание? Что за чепуха? Создавать такие картины! Да плевать ему было на признание. Двадцать восемь лет — и сознавать, что ты неудачник? Не слишком ли рано? — Ваграм проявлял явное безразличие к тому, что писали газеты, и к тому, что говорила Карина.

— Послушай, Ваграм, — Олег все еще не мог говорить спокойно, — тогда действительно возникает вопрос, куда же делись все остальные картины. Значит, Карины продавали их еще при его жизни. Пусть за бесценок. Но продавали. И у кого-то они есть. И существуют люди, которые знали Карина как художника. И эти люди скупали у него картины за бесценок. Может быть, именно это угнетало его? А что если эти скупщики ждали его смерти?..

Ваграм попросил остановить машину на углу улиц Веснина и Щукина. Возле подъезда старинного четырехэтажного особняка, построенного в позднем готическом стиле, напротив особняка был уютный староарбатский садик… Они недолго побродили по садику. Отсюда до дома Ваграма было минут десять пешком. Соблазнительно пройтись по ночному Старому Арбату, но они вернулись в машину. Молча доехали. Молча поднялись по лестнице. И молча вошли в квартиру…

— Проходи. Вымой руки и поставь кофе.

— Какое мыло для рук?

— Розовое… И сделай бутерброды. Мне с маслом и сыром, а себе…

— А себе ты сам сделаешь.

— Куда ты звонишь?

— Але! Добрый вечер, Оленька, запишите 192-74-96. Я нахожусь по этому номеру. Звоните в любое время.

— То есть как в любое время? Я ложусь спать…

— Тебе с сахаром?

— Да все равно… Осторожно… — Ваграм разложил репродукции на журнальном столике, — поставь сюда… Посмотри, какой костюм клоуна… Шляпа набекрень, нижняя петля куртки застегнута на верхнюю пуговицу…

— И висит на солнечном луче…

— Странно? Черный с сиреневым костюм клоуна висит на солнечном луче, а вокруг алое, лимонное пространство… И все… Хороший кофе… Веселый, смеющийся костюм клоуна… Кто он, этот клоун? Кто-то из очень близких художнику людей? Не может быть, чтобы такая картина была всего лишь случайностью… или эпизодом в жизни художника…

— Найти хотя бы одного близкого ему человека, который его хорошо знал как художника…

— А зачем он тебе? — спросил Ваграм.

— Нужен, — ответил Олег.

— Ах, нужен? Да?

— Нужен. Я думаю, не могла же Елена Карина знать, что после смерти мужа произойдет такая метаморфоза. И то, что не стоило ни гроша, а вызывало только насмешки и подшучивания, будет стоить бешеные деньги?

— Ну почему? Скажем, картины Модильяни, которые он при жизни не мог продать и за пять франков буквально на следующий день после его смерти стоили пятьсот тысяч… Карина, наверное, начитанная женщина…

— Все так запутанно… Для обычной смерти чего-то здесь не хватает…

— Да, не хватает. — Несколько репродукций Ваграм переложил с журнального столика на письменный стол.

— Но ведь она его не понимала…

— Что?

— Но с кем-то он должен был поделиться, если хотел покончить с собой. Кому-то должен был сказать, что все, конец, нет дыхания…

— А ты многих расспрашивал?

— Да не имел я права ни у кого и ни о чем спрашивать. Только так, косвенно.

— А в институте, где он работал, думали, что у него жена актриса?

— Ну, когда женился, он шутил, что его жена будущая знаменитость, что она поступает в театральный. Но домой к себе никого не приглашал. Подумай сам, она — несостоявшаяся актриса, он — непризнанный художник. Ну, что же им приглашать в дом кого-то. Не очень-то приятно. Люди могли бы поиронизировать над этой тщеславной парочкой… Мне нужны факты, а у меня их нет. А в живописи, да еще в такой, я ни фига не смыслю…

— Сначала была фантазия, — пошутил Ваграм, — лишь потом она становилась действительностью. Или фактами. Все, что есть на земле прекрасного, создано человеческой фантазией. А все уродливое создано на земле теми, кто в нее не верил.

— Записать? Или можно просто запомнить?

— Запиши на манжете, что мы настолько далеки от истины, насколько уродство попирает красоту, а по утрам смейся.

— Мне необходимы доказательства, какой была смерть Вадима Карина.

— Смертью занимаешься ты. И вообще, тебе не надоели все твои грабежи, кражи, убийства, коррупция?.. Все твои мрачные персонажи? А что же ты не принес бутерброды?

— Ночью есть вредно.

— Что-то мне мешает…

— Что?

— Имя… Почему Карина звали Вадимом, а не Виктором?

— Потому что его звали не Виктором, а Вадимом.

— И напрасно. Имя — это очень серьезный аргумент в искусстве. И вообще, звуковой ряд имен — это сложная структура времени…

— Хорошо, что я не Мефодий, туго бы мне пришлось. Но картины писал Вадим Карин. И это неопровержимо.

— Этого никто и не опровергает.

Тигр зарычал: р-р-р! Глаза его засверкали, и он привстал на передние лапы. Шкура переливалась зелено-желтыми волнами. Электронным чутьем он легко улавливал малейшие изменения привычного спокойного ритма в доме и не переносил, когда на хозяина повышали голос. Ваграм погладил зверя: — Иди в спальню и отдохни на своем коврике. И он послушно отправился в спальню.

— Нервный зверь!

— Олег! Мы имеем дело с феноменом, где общепринятый анализ нас заведет в тупик. Реальность у нас с тобой только одна — произведения художника. Поэмы Гомера есть. Будем искать погибшую Трою. Но прежде всего необходимо выяснить судьбу женщины, которую он любил.

— А жена?.. Он разве ее не любил?

— Не знаю, но среди выставленных картин портрета жены нет. Так? Или не так?

— Так, профессор, так, но странно.

— Что-то должно быть странным… Что-то странным должно быть.

— Но отрицать вообще, что портрет жены существует… не рано ли?