Кен Маклауд - Ночные проповеди

– Мои проповеди были адресованы роботам!

Ливингстон никак не отреагировал на услышанное.

– Каким роботам? – спросил он.

– Гуманоидным. Таких больше не делают, потому что они слишком пугают людей. Они все обладают сознанием, разумом того типа, который, э-э… проявился в боевых роботах во время Войн за ве… прошу прощения, Нефтяных войн. Несколько таких роботов нашли приют в Ваймангу. А из них кое-кто проявил интерес к вере, возможно размышляя о появлении сущего. И я… в общем, я с ними говорил о Творении.

– Мистер Кэмпбелл, чем же вы объясните проповедь перед машинами?

– Тем, что они сами попросили меня.

Лучшего ответа он придумать не смог, а вот намного худших – сколько угодно.

– Разве не сказано нам: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями»[4]?

Кэмпбелл сперва потупился, затем посмотрел прямо.

– В юности я… в общем, я опубликовал поспешные и чересчур дерзкие теологические труды. Теперь я отрекся от них. Однажды машины с искренней увлеченностью спросили меня – и я ответил. Только и всего. Они выказывали интерес, спрашивали еще и еще, у них вошло в привычку собираться вокруг меня и слушать. Так оно и пошло. Я не утверждаю, что у машин есть душа, но рассудок у них есть, они способны мыслить рационально. И я считаю – верней, надеюсь, – что из этого можно извлечь полезный урок.

– Какой же?

– Производство искусственного разума – достижение, которым более всего гордятся и хвастаются секуляристы. Искусственные жизнь и разум – величайший триумф их материализма. Более того, по их утверждениям, они достигли того, что христиане признают исключительной прерогативой Бога, – создали искусственное рационально мыслящее сознание. И разве не обернется сладость этого триумфа пеплом в их ртах, если их творения признают и восславят Господа?

– Если Господь говорил из пасти валаамовой ослицы, возможно, Он использует и пасть робота для того же, – заметил Ливингстон. – И это вне зависимости от того, есть душа у роботов или нет. Вы это хотели сказать?

– Да! – воскликнул Джон с облегчением. – Именно так!

– Джон Ричард, мы очень рады это слышать. Хотите узнать, как дошли до нас сведения о ваших проповедях?

Он молча кивнул, боясь, что голос выдаст волнение.

Ливингстон сунул четыре пальца в рот и засвистел так, что по карьеру раскатилось эхо. Наступившую вслед за этим тишину нарушил хруст шагов по щебенке. Из-за скалы в полусотне метров вышел человек и направился к собравшимся. Широкая грудь прикрыта тенниской, мускулистые руки, свитер повязан на поясе. Лишь когда мужчина приблизился, Кэмпбелл заметил легкую странность в текстуре кожи, с необычной резкостью обозначенные жилы.

Незнакомец протянул руку и крепко сжал ладонь Кэмпбелла своей, сильной и сухой.

– Доброе утро, мистер Кэмпбелл! Мое имя – Грэм Орр. Я слушал ваши проповеди с большим интересом. Рад наконец-то встретиться с вами, сэр!

– И я рад, мистер Орр, – сказал Джон, глянув искоса, в легкой растерянности, на Ливингстона, который сухо улыбнулся, наблюдая за встречей.

– Вы… то есть вы… – промямлил Джон.

Орр отступил на шаг и усмехнулся – еще суше и суровее, чем Ливингстон.

– Мистер Кэмпбелл, не хочу смущать вас и скажу сразу: я не робот, – он скривился. – Я потерял конечности и многое другое в Войнах за веру.

– А-а, простите…

У Джона на кончике языка вертелось: «Мы не зовем их „Войнами за веру“». Но брякнуть про политкорректность в это искусственное лицо было бы непростительно. Мужчина выглядел не старше Кэмпбелла, синтетическое лицо соответствовало возрасту, в котором был уничтожен оригинал.

Технологии, позволяющие придать роботу почти человеческий вид, практически не отличались от тех, что позволяли дать калеке почти идеальные по функциональности и виду протезы. Кэмпбелл и не знал, что появилось раньше. И те и другие возникли во время невероятного технологического рывка после Нефтяных войн, порожденные отчаянной необходимостью. И обе технологии уже устарели. Человекоподобных роботов не производили по причинам, о которых Кэмпбелл знал как никто другой. А нынешняя методика регенерации органов и тканей могла излечить любое ранение, исключая разве что разрушение коры мозга. Джон слишком расстроился, поскольку принял человека за робота, и даже не подумал спросить, отчего Орр не прибегнул к регенерации. Впрочем, причина очевидна: при регенерации использовались стволовые клетки эмбрионов, что для истинных христиан (католиков в особенности) было практически убийством. Орр пожал плечами.

– Иногда я пользуюсь тем, что меня принимают за робота. И, вообще говоря, это не совсем ошибка.

Он повернул голову и раздвинул волосы: на неестественно гладком и совершенном скальпе головного протеза ярко выделялись грубые, рваные шрамы, оставшиеся после неаккуратной операции.

– Я делю череп с моим старым товарищем. Роботом. У меня за ухом микросхема его мозга. Это он первым узнал про ваши проповеди от роботов.

Мир в глазах Кэмпбелла качнулся. Он закрыл их на секунду.

– …От роботов? – спросил он. – Моих роботов? Они передают мои слова другим роботам?

Орр кивнул.

– Друг в моей голове поделился известием со мной, а я – с Джоном Ливингстоном.

– А я, – подхватил тот, – показал записи моим братьям, и мы решили встретиться с вами и удостовериться в вас, перед тем как открыть ваши проповеди конгрегации.

У Кэмпбелла вертелось в голове множество вопросов, и первым выскочило наружу «Зачем?»:

– Зачем вы хотите показать мои проповеди своей конгрегации?

Ливингстон вздохнул.

– Джон Ричард, мы не избалованы выбором проповедующих Писание. У нас даже нет рукоположенного священника. Я – просто избранный прихожанами пресвитер нашей сессии. Как старейшины, мы можем учить и проповедовать, нам открыты для изучения великие труды прошлого, но мы не нашли никого, кроме вас, кто говорил бы на злободневные темы в мире так называемого современного христианства: скомпрометированного и отступающего от веры.

– Но ведь в мире наверняка есть квалифицированные священнослужители, чьи проповеди вы могли бы слушать! – запротестовал Кэмпбелл. – И разве не здесь, в Шотландии, и следует их искать в первую очередь?

Ливингстон посмотрел ему прямо в глаза.

– Все здешние церкви скомпрометировали себя! – закричал он. – И здесь, и повсюду!

И заговорил нараспев, будто читая молитву:

– Компромиссы, компромиссы, компромиссы! С секулярным государством, с папистами, с пиетистами и конгрегационалистами, с модернистами и диспенсационалистами и… – Тут его голос приобрел особую желчность. – С сектантами! Осталась единственная конгрегация истинной ковенантной реформированной Церкви Шотландии. И это – мы. У нас нет рукоположенного священника, нет тех, кто обучался бы для посвящения, нет синода или ассамблеи. У нас есть только наши сподвижники, прихожане и эта церковная сессия. Мы – все, что осталось.