Игорь Поляков - Доктор Ахтин

— Минус один, — шепчу я и иду в дом.

В комнате, куда я вхожу, ближе всего ко мне парень, который, отложив сигарету, откусывает кусок от черного каравая. Этот кусок застревает у него в горле, когда я погружаю нож в надключичную ямку, оставляя его там.

Я делаю шаг к широкоплечему парню, который уже стоит на ногах и сжимает нож в руке. Я отражаю его неловкий выпад, выбиваю оружие и наношу удар. То, что удар смертельный, я знаю наверняка. Я смотрю на подростка, который, забыв о сигарете, широко открыв глаза, неподвижно-заворожен происходящим. В них можно легко увидеть, что у меня за спиной — один мертвый парень с караваем в руках и с ножом, торчащим из шеи, и другой, упавший на спинку кресла с ножом в голове.

Я хлопаю в ладони, и в глаза подростка возвращается жизнь. Он резко вскакивает и бросается в окно, разбивая стекло своим телом.

Перед тем, как покинуть это место, я выключаю свет в комнате, погружая место смерти во мрак.

В реанимационном отделении утренняя тишина. Врачебный обход еще не пришел, больные перестелены и перевязаны, назначения выполнены. В боксе, где лежит Вера Александровна, мерцает экран монитора, рисуя кривую сердечного ритма, и мерно дышит аппарат искусственного дыхания.

Я подхожу ближе и приподнимаю правое веко у коматозной женщины. Я не знаю, что я хочу увидеть — может, жизнь ушла из неё, и аппараты жизнеобеспечения работают в холостую. Может быть, мозг функционирует нормально и она просто не хочет выходить из своего состояния.

Но, скорее всего, — овощ на грядке созрел.

Абсолютная пустота. В бездне правого глаза ничего нет — ни жизни, ни смерти. Там нет воспоминаний и нет последних мгновений нормальной жизни, записанных в памяти.

Я отхожу от кровати Веры Александровны.

Я думаю о том, что ошибался. Я был уверен, что в результате автомобильной аварии Вера Александровна станет инвалидом первой группы, но сохранит разум. Судя по всему, я ошибся — она никогда не выйдет из коматозного состояния. Прошла неделя, и можно уже уверенно говорить о том, что так и будет.

В ординаторской Лариса сидит на диване и тупо смотрит перед собой. Она неуловимо изменилась, хотя и срок беременности еще небольшой. Немножко округлилось лицо, движения стали плавными, и — она не курит. Она никому не говорит, что беременна, и продолжает дежурить по ночам.

— Михаил Борисович, как вы думайте, Вера Александровна выйдет из комы?

Она думает о том же, что и я.

Помолчав, я отвечаю:

— В жизни все бывает. Неизлечимые больные — выздоравливают, лежащие годами в коме — просыпаются. Вы это знаете не хуже меня.

— Михаил Борисович, все прекрасно знают, что вы иногда можете предвидеть, — говорит Лариса, — я знаю, что все бывает, но я спрашиваю у вас — она выйдет из комы?

— Я часто ошибаюсь, — ухожу я от ответа.

— И все-таки? — настаивает она.

Я не хочу отвечать на эти вопросы, и поэтому пытаюсь перевести разговор в другое направление:

— Лариса, как вы назовете своего сына?

Её глаза удивленно расширяются, а в голосе появляется неприкрытое изумление:

— Какого сына?

— Ну, вы, Лариса, говорили о моем даре предвиденья, так вот, я вижу, что вы беременны и у вас плод мужского пола. Вы уже думали, как назовете ребенка?

Она растерялась. Глядя на меня, она краснеет, как помидор.

— Я только через неделю пойду на первое ультразвуковое исследование, я не знаю, кто у меня там.

— Мальчик, — уверенно говорю я.

— Мальчик, — повторяет она за мной, как эхо.

Я смотрю, как она снова погружается в себя. Взгляд снова застыл на какой-то точке пространства. Что ж, пусть подумает.

Я иду в 302-ю палату. Там сейчас лежит только Шейкин — остальных я выписал, и они сегодня утром уехали.

Присев на край кровати, я заглядываю в глаза пациента. Он встречает мой взгляд равнодушно. Да, сейчас ему снова плохо — осознание того, что неизбежное приближается, заставляет его смотреть на мир через призму равнодушного созерцания. Меньше недели назад, когда я выпустил жидкость из живота, ему было значительно легче, но сейчас снова округлился живот.

— Как дела, Шейкин?

— Так себе, — говорит он, — пока жив, хотя порой, мне кажется, что уже мертв.

Шейкин смотрит на меня и, понизив голос, добавляет:

— Доктор, давай сделаем так, чтобы я уснул и не проснулся. Ты же, Михаил Борисович, понимаешь, что у нас ничего не получится. Я уже никогда не поправлюсь.

Это его фамильярное «ты» добавляет убедительности в слова — он словно отдает мне свою жизнь, как самому близкому человеку. Он доверяет мне самое ценное, что у него есть, и здесь официоз ни к чему.

Он видит, что я молчу, и продолжает тихо говорить:

— Понимаешь, доктор, устал я. Если бы еще мне было для кого жить, я бы боролся до конца, но — дома, кроме пустых стен, меня никто не ждет. Ты и сам видишь, что за все время, что я здесь нахожусь, ко мне никто не пришел. Мир вычеркнул меня из списка живых — жена и дети забыли обо мне, бывшие сослуживцы заняты своими делами и им не до меня, а для собутыльников давно уже нет ничего святого, кроме огненной жидкости. Ну, промучаюсь я еще пару недель, и что? Ничего не изменится.

Шейкин перевел дыхание. Так много говорить для него тоже тяжело.

Я смотрю на него. Он вполне убедителен, тем более, что я уже решил, что помогу ему. Избавить от болезни его уже никто не сможет, а от жизни — очень даже легко. Помочь умереть — это тоже функция Бога.

— Шейкин, вы в Бога верите? — спрашиваю я.

— Да.

— Я вернусь через десять минут, надеюсь, вам хватит этого для молитвы?

Шейкин улыбается, словно я только что сказал ему радостную новость и еле заметно кивает головой.

Лариса по-прежнему сидит в ординаторской на диване и смотрит перед собой. Заметив меня, она поворачивает голову в моем направлении и спрашивает:

— Как это у вас получается?

— Вы это о вашей беременности?

— Да.

— Ну, я видел, что у вас недавно был ранний токсикоз, и уже сейчас можно заметить некоторые изменения в вашем внешнем виде, по которым можно предположить, что вы, Лариса, беременны.

— А, по поводу мальчика?

— Ну, а это — пятьдесят на пятьдесят. Или мальчик, или девочка. Учитывая данные статистики, мальчиков рождается несколько больше, чем девочек, поэтому у меня больше шансов правильно предсказать пол ребенка, если я скажу, что это мальчик.

Лариса разочарованно хлопает глазами.

— То есть, вы точно не знаете, кто там у меня?

— А, вы, Лариса, думали, что я — волшебник?

— То есть, вы смеялись на до мной, Михаил Борисович? — говорит Лариса обиженно.