Сергей Малицкий - Тень Лучезарного

Обычно в таких случаях старик застывал на минуту, а потом начинал дрожать и заливаться хохотом. А потом скрипел, откашлявшись:

– Но дело ведь не в этом. А в том, что все это было на самом деле. И снилось, и было. Или будет…

И снова закатывался хохотом.

Литус добрался до часовни быстро. Всегда старался идти медленно, а добирался быстро. Здесь, возле древнего, едва стоявшего строения, близость Пира казалась ужасной. Темные тугие струи стягивали друг друга, извивались змеями и то ли вгрызались в небо, то ли сосали кровь из земли. И Литус знал, что он увидит, если закроет глаза. Бесчисленные нити, ползущие вверх, в стороны, сквозь землю, и бастионы черного замка, вытягиваемого из земли.

– Кровь там, кровь, – как обычно, захихикал Софус, который сидел на своем месте, внутри часовни. Под его ногами лежали иссохшие кости предшественника, забытого тут всеми старика Морса, теперь же самым старым на холме Бараггал себя числил Софус, потому он и занял это место.

– Еду тебе скоро принесут, – сказал Литус, протискиваясь мимо старика и усаживаясь в каменную нишу напротив.

– Что мне еда? – вздохнул Софус. – Разве дело в еде?

– И в еде тоже, – кивнул Литус и закрыл глаза.

– Ты опять пришел сюда спать? – огорчился Софус. – А я думал, что поговорить.

– Говори, я слушаю, – сказал Литус, не открывая глаз.

– Знаю я тебя, опять уснешь, – обиделся Софус. – Ну и ладно. Что услышишь, то и услышишь. А чего не услышишь, считай, что того и не было. Я ведь никогда не думал, что они – камни. Какие же это камни, если их можно раздавить пальцем? Раздавишь, палец светится, а они опять целые. Все шесть. А седьмой мне не давался. Так никогда и не дался. Хотя ведь был, был. Я его сам видел на поле Бараггала. А потом меня стали искать. Я почувствовал. Ходили за мной, принюхивались. То мурсы, то ищейки какие-то, то эти… аксы. Не все. Только двое. Рор и Фабоан. Они самые мерзкие. Момао – себе на уме, все ждет чего-то. А Хубар – дурак. Потому что пользы своей не видит. Да и что это такое польза, разве кто-нибудь знает?

Софус помолчал, поскреб сухими пальцами подбородок, снова захихикал по какому-то поводу.

– Знаешь, что самое страшное? Я не помню того, что было не только до падения этой поганой звезды, а того, что было до Бараггала. Выветрилось все. Может быть, я и не Намтар? Может быть, привиделось мне все? Мало ли, обожгло где-нибудь по пьяному делу. Стоял я в строю обычным воином, может, и со стороны Лучезарного, а затем упал на меня его шнур и сделал бессмертным. Бессмертным. Бессмертным…

Он закатился в хохоте, а потом проговорил:

– Я спрятался в Алу. Там внизу, под горой, логово Донасдогама. Поганью всегда отдавало. Легко спрятаться. Убил дурака-колдуна, занял его место, никто и не заметил. И башня та не Змеиной прозывалась, а шутовской. Ничем не выделялась, это потом она приметной стала. Там рядом такое было настроено, глаза выкатывались от удивления. Там я и просидел несколько лет. А потом до меня добрались. И Рор, и Фабоан. Но я тогда тоже был еще в силе. Может, я и справился бы с ними, если бы не этот дурак Хубар. Полез… Пришлось хватать кого попало да бросать на него. А уж потом, когда я почувствовал, что все, когда понял, что нужно уходить – спрятал камни там, где их никто не мог найти. Бросил их вот сюда. Вперед. На полторы тысячи лет. Передышку хотел устроить, а видишь, как получилось? Сухота… Сколько людей погибло. А потом уж мне было не до того. Там уж они сами друг против друга мерились. Аксы. А Хубар-то хороший, да. Только дурак. Но ты мне не особо верь, я ведь чего и напутать могу. Да и что там от меня осталось? Даже не ноготь-ноготок, а то, что от ногтя отгрызть успел. Отгрыз, разжевал и проглотил. И вот пришло время… наружу… Ха-ха-ха-ха…

– Скоро конец? – спросил Литус.

Это всегда начиналось одинаково. Серая мгла, похожая на разлитое в пыль молоко. Пустота, звенящая в ушах. Боль в сердце.

Потом что-то начинало клубиться, и появлялся Син. Прежний и другой. Знакомый и чужой. Добрый и равнодушный.

Сегодня он обнаружился сидящим напротив Литуса в той же самой часовне. Только вокруг лежали поля, где-то в отдалении высилась роща, крыши деревеньки. И за спиной Сина, это Литус почему-то видел сквозь часовню, не было Пира. Хлебное поле. И все.

– Конец? – спросил Син.

Литус молчал. На вопросы Сина отвечать не следовало, иначе разговор обращался в разглагольствования ни о чем. Что такое конец. Что такое начало. Прерывистость. Продолжение. Нет, сейчас Литусу нужны были простые слова. Ему нужен был прежний Син. И его можно было попытаться достать, вызвать, докричаться.

– Лучезарный вернется? – начал обычную игру Литус.

– Он никуда не уходил, – как обычно, ответил Син.

– Где же он прятался? – спросил Литус.

– Где и всегда, – ответил Син, – в сердцах людей.

– Значит, он не был низвергнут? – спросил Литус.

– Был, – отвечал Син. – Но ничто не может быть уничтожено полностью.

– Ну как же так, – не унимался Литус. – А если бы Лучезарный победил и сожрал бы все, разве это все не было бы уничтожено полностью? Вместе с сердцами, в которых, как ты говоришь, таился он сам? Ведь Энки, наверное, тоже остается в сердцах?

– В «сердцах» – это фраза, – ответил Син. – Оборот. Можно говорить, в памяти. То, что есть в памяти – это есть.

– Но если не будет ничего, погибнут все, что тогда? – спросил Литус. – Ведь и памяти не останется? Или те, кто уходит за смертный порог, они сохраняют память?

– Мне неизвестно о смертном пороге, – ответил Син. – Я не занимаюсь этим.

– А что тебе известно? – спросил Литус. – Чем ты занимаешься?

– Я ищу выход, – ответил Син. – Я ищу приемлемое решение. Или выбираю самое приемлемое решение из неприемлемых.

– Какое решение? – не понял Литус.

– Решение, что мне делать, – ответил Син.

– И какое же решение ты принять не можешь? – спросил Литус. – Какое самое неприемлемое?

– Я не сравниваю по степени неприемлемости, – вдруг словно на мгновение Син стал прежним. – Я сравниваю по-другому…

– Как? – прошептал Литус.

– Здесь, – вдруг посмотрел прежними глазами на Литуса Син и провел ладонью по груди. – Здесь должно меньше болеть.

– Это твой способ определиться? – затаив дыхание, прошептал Литус.

Син молчал. Смотрел на Литуса и молчал. Может быть, впервые за все те разговоры, которые случались время от времени. За все разговоры, в которых Литус пытался выяснить, что такое камни Митуту, можно ли затягивать силу в узлы, что такое летающий дом, откуда взялся сам Син или Бали, как бы он себя ни называл, в чем его задача и ответы на тысячи других вопросов. И вот теперь этот маленький седой человек, который как будто бы и переставал быть человеком, и оставался им, сидел напротив Литуса и молчал. Только смотрел. Наконец он заговорил:

– Ты даже представить себе не можешь, насколько прекрасна Ки. Она подобна лазурной жемчужине на бархате, усыпанном золотыми опилками. Наверное, она и теперь такая. Но я вспомнил это только теперь. Тогда я начал восстанавливаться. Он упустил меня. Он смотрел на меня, как на прочих, а во мне был ключ. Я начинал все. Я не мог сам… Он все закрыл. Но я начал восстанавливаться. Может быть, он почувствовал. Но он спешил. И он отправил меня и других туда. Но я восстанавливался. До самого последнего мига, когда все оборвалось. Там, далеко, за рекой. У зиккуратов. У больших зиккуратов. Это я помню. А потом все оборвалось. Дальше уже по чуть-чуть. Восстанавливаться очень трудно. Долго. Ведь почти все рухнуло.

– А теперь? – спросил Литус. – Ты восстановился?

– Нет, – вздохнул Син. – Я не могу восстановиться полностью. Во мне чужое. Оно держится за меня. Оно опирается на меня. Оно сделано из меня.

– И что же делать? – проговорил Литус.

Свет в глазах Сина погас. Он посмотрел куда-то сквозь Литуса и проговорил:

– Я ищу выход. Я ищу приемлемое решение. Или выбираю самое приемлемое решение из неприемлемых…

Это оказалось проще, чем она думала. Достаточно было сказать, что он не любит Зелуса, и Энимала разорвали на куски. Только что верховный инквизитор и предстоятель единого храма важно шествовал по краю помоста, и вот от него осталась груда истерзанной плоти. А всего лишь заботы, протянуть руку и дернуть негодяя за ногу. И крикнуть: «Он не любит Зелуса!» Десятки рук протянулись к заверещавшему негодяю, и вот, от него не осталось ничего. Теперь главное – отойти от помоста. Снова обратиться в подобных тебе. Улыбаться как можно шире и кричать о любви к Зелусу. Кричать от чужого счастья, которым захлестывает до тошноты, и ежиться от чужой ненависти, которой много больше, чем счастья. Здесь, возле липкого от крови помоста, счастье тоже становится липким. Оно как тонкая пленка на поверхности грязного водоема. А дальше, на всю глубину, вплоть до холодного и вонючего ила – ненависть. До горизонта. Невыносимо. Невыносимо принимать это в себя. Но что делать, нужно улыбаться. Я так люблю Зелуса. Улыбаться и кричать вместе со всеми. А ночью, когда наступает короткая передышка, сгибаться в приступах рвоты. И не только потому, что варево, которое готовится в больших котлах, невозможно есть. Или можно есть. Если не знать, из чего оно. А потому, что гадость, витающая вокруг, врывается в глотку и грозит разорвать ее на части.